Великая судьба - Сономын Удвал

«Сражаться с Бавужавом труднее, чем с китайцами, — подумал он. — Во-первых, место неудобное, кругом барханы, а во-вторых, они хорошо вооружены: китайцы снабдили их оружием, хотят поймать змею чужими руками — решили столкнуть нас лбами. Жаль людей... Столько крови пролито напрасно!»

Утром цирики похоронили убитых и, поклявшись отомстить за кровь погибших товарищей, заговорили о новой битве. Максаржав снова стал готовиться к бою. Чувствовалось, что силы врага иссякли. Тридцать человек из отряда Бавужава сдались в плен.

— Что нам с ними делать, жанжин? — спросил Максаржава один из телохранителей.

— А что они говорят?

— Говорят, мы — братья и не хотим убивать друг друга. Хотим жить в Халхе. Некоторые даже плакали. Не послать ли их ловить Бавужава? Или, может, распределить по полкам, чтобы они вместе со всеми участвовали в сражении?

— У них ведь, наверное, есть жены, дети... — задумчиво произнес Максаржав. — Отобрать у них все оружие вплоть до ножей и отправить под падежной охраной в монастырь Матад. Снабдить продовольствием. Пусть заготавливают аргал, выделывают кожи и выполняют другие хозяйственные работы. Потом решим, что с ними делать. — «Как бы то ни было, нельзя посылать их ловить Бавужава. И в наше войско не следует зачислять. Сколько ни было сражений, я не помню случая, чтобы хоть один мой солдат стал перебежчиком. Нет, мои воины на такое по способны, они помнят, что они сыны Монголии и сражаются за родину».

Остатки отрядов Бавужава некоторое время еще вели оборонительные бои, потом отступили на территорию Китая. Максаржав преследовал их до самой границы, а затем повернул назад.

Все были искренне опечалены, когда нашли убитым русского инструктора. Его похоронили по русскому обычаю и поставили на могиле крест с надписью. Когда совершали этот печальный обряд, кто-то спросил Максаржава:

— Кто же прочтет отходную?

— Войсковой лама должен прочесть.

Но лама, услышав это, возразил:

— Покойный был иной веры. Я не могу читать над ним молитву.

— Да, он был другой веры, но очень много сделал для нас, монголов, и в конце концов отдал за нас свою жизнь. Что мы скажем его семье, если не выполним положенного обряда? — возразил Максаржав, и лама вынужден был с ним согласиться — он прочел молитву.

В этом сражении отличился Сухэ, и слава о нем разнеслась далеко. «Он владеет саблей не хуже, чем Ма-гун. Летит на своем коне и рубит врагов справа и слева на всем скаку. Стреляет, почти не целясь, а сам от пуль уворачивается!»

Войска стояли у границы и ждали нового наступления войск Бавужава, но те не появлялись.

Пришла осень. Однажды на пограничный пост прибыл посланец Бавужава: тот заверял Ма-гуна, что больше никогда не станет разбойничать и желает братьям мира и счастья. Максаржав стал готовиться в обратный путь.

Перед отъездом он решил наградить отличившихся в бою. Это была торжественная церемония. Посол, явившийся из Хурэ, привез известие о присвоении Сухэ и еще нескольким командирам звания батора. В честь победы над врагом был устроен парад.

Максаржав со своим войском возвращался в столицу. Шли они днем и ночью, не останавливаясь. И вот наконец показался Хурэ.

Навстречу войску выехали чиновники и послы. Они объявили, что Хатан-Батор Максаржав награжден титулом дархан-вана.

Цирики направились к Толе, омыли в реке лицо и руки, напоили коней. Из Хурэ навстречу им выехали старые баторы. Перед тем как армия вступила в город, двенадцати баторам подвели белых коней с узорчатыми седлами и сбруей, украшенной серебром. Подошли отряды и из Хужирбулана, все построились и двинулись во главе с героями-полководцами: Максаржа-вом и Сухэ-Батором. Впереди колонны развевалось большое знамя монгольской армии — синее с желтыми лентами, за ним — знамя военного министерства, затем желтое знамя Хатан-Батора. Трое прославленных борцов-силачей, восседавших на черных копях, везли эти знамена.

Затрубили двенадцать больших труб, заиграли флейты, все двинулись ко дворцу богдо-хана, перед которым была разостлана белая кошма — по ней должны были проехать двенадцать героев.

Перед дворцом всадники остановились, двенадцать трубачей и сто флейтистов приветствовали их. Однако большие ворота оставались закрытыми. Воины спешились и прошли в калитку. От ворот до самых дверей дворца по обе стороны прохода стояли — строго по старшинству — ламы и нойоны и почтительно кланялись, приветствуя героев. Когда процессия подошла к дворцовой лестнице, навстречу баторам вышел премьер-министр.

— Мы воздаем сегодня почести славным героям Монголии, наголову разбившим чужеземных захватчиков, мятежников и изменников родины. Его святейшество нездоров, он просил передать, что посылает вам свое благословение.

Одни из лам, стоявший у самых дверей, поднял очир, на котором висел длинный хадак, и благословил героев. Каждому из них преподнесли хадак.

— Воины безгранично рады, что великий богдо-хан и высшие ламы отметили наше усердие, — сказал Максаржав. — Мы полны стремления отдать свою жизнь за независимость родины. Да будет вечно здравствовать наш владыка богдо-хан!

Они отправились в обратный путь, белых коней сменили на своих прежних. Простые араты, дети и старики громкими криками встретили героев, когда они выехали из ворот дворца. Каждому хотелось рассмотреть их поближе.

— Ты мне очень помог, брат, мы сражались плечом к плечу, — сказал Максаржав Сухэ-Батору.

— А я многому научился у вас. Хотелось бы поделиться с вами некоторыми своими мыслями, — отозвался тот.

— Ну что же, будь моим гостем, я всегда рад тебя видеть! Я все думаю: как сообщить горестную весть семье инструктора? Бедняга отдал жизнь за наше дело, и, я надеюсь, министерство позаботится о его вдове и детях.

Сухэ-Батор со своими бойцами вернулся в Хужирбулан, а Максаржав и все остальные разъехались по домам.

Когда Максаржав и Того приблизились к своему дому, они увидели, что двор полон народа. Из дома навстречу полководцу вышли супруга Максаржава в праздничном наряде и его старший сын. Густые косы Цэвэгмид были уложены в высокую прическу, украшенную позолоченными серебряными заколками. Жемчуг сверкал на длинном хантазе. На Цэвэгмид была парчовая накидка, бархатная шапочка, надвинутая на лоб, и новенькие узорчатые гутулы. Она степенно шла навстречу Максаржаву. И при виде жены он испытал гораздо большую радость, чем во дворце богдо, когда его чествовали высокие лица. Низко поклонившись супругу, Цэвэгмид торжественно произнесла:

— Почтительно приветствую вас!

Максаржав улыбнулся.

— Моя ли это жена? — Он взял ее за обе руки и заглянул в глаза. — Как хорошо, что вы приехали. Здравствуйте! А ну, дети, идите-ка к отцу. — И он расцеловал детей.

— Приветствую вас, Бого, — сказала Цэвэгмид. — Вы очень устали? Ранены?

— Да пустяк, небольшая царапина.

Они вошли в дом и сели за стол.

— Мама осталась в кочевье, за скотом попросили присмотреть соседей.

— А как вдова Га-гуна?

— Все хорошо. Отправила ей еду, муку и в подарок хадак. Мы тут поставили маленькую юрту для Бого, натопили ее. Хочешь посмотреть, Бого?

Того вышел, а Максаржав, выпроводив детей, обратился к жене:

— Ты очень устала?

— С чего мне уставать? Я привыкла работать, да и родные помогают. На присланные тобой деньги мы купили все необходимое. Случалось, конечно, и уставала. Но я не думала о себе, я думала только о вас, молилась, чтобы вы все вернулись живыми.

— Красивый наряд ты себе купила!

— Я подумала: все-таки еду в город, к нам будут приходить люди, нельзя мне выглядеть замарашкой, это уронит честь батора, вот и взяла одежду и украшения у вдовы твоего учителя. Сегодня надела в первый раз...

— Моя жена стала настоящей красавицей! Во всей Халхе нет такой!

— Много дней и ночей провела я в одиночестве, о чем только не передумала за это время, вся душа изболелась!

— А меня часто мучила мысль о том, что кто-нибудь может обидеть мою Цэвэгмид.

— Да кому я нужна. — Она рассмеялась.

— Женщину нетрудно обидеть...

— Ты очень устал?

— Да. Я, пожалуй, сниму пояс и прилягу отдохнуть.

— Бого плохо выглядит. Если он не будет лечить руку, это может плохо кончиться.

— Надо бы женить его...

— Да он и слышать об этом не хочет.

— Не вечно же ему жить одному! Женится — все переменится. Вот у Далхи есть сестра, и она не замужем.

— Молоденькая?

— Да нет, ей уже за тридцать?

— Ну, поступай, как знаешь.

* * *

Прошло уже несколько месяцев, а Гунчинхорло все продолжала жить у Гавы, хотя нога давно зажила. Она вела хозяйство ламы и ждала весны. Старая ее одежда совсем износилась, а новую негде было взять.

— Во что же я тебя одену, денег-то у меня совсем нет, — говорил лама. Если верующие приносили ему несколько ланов серебра, он тут же прятал их в сундук, а ключ вешал себе на шею. Всю зпму Гава ел только баранину, а из костей варил бульон.