Горы дышат огнем - Веселин Андреев

наших ног? Попробуй взять какой-нибудь ориентир!

— Пойдем, пойдем. Вот здесь эта дорога, сейчас, сейчас.

Он пытался выглядеть веселым, но мне он напомнил тех, кто рассказывает о змее: от головы до хвоста — восемь метров, от хвоста до головы — десять, всего — тридцать... Я уважаю человеческую настойчивость, но не такую, что заставляет биться головой об стенку. Мне казалось, что мы, как козы, бродим где-то в поднебесье.

Я сказал «козы»? Много лет спустя, глядя на новые картины Златю Бояджиева, я вдруг по-иному увидел ту ночь, полную хаоса. Эти козы Бояджиева, спускающиеся прямо с неба по отвесным скалам (просто удивительно, как они не распорют себе животы!), это нелепое восхождение с горы на гору и это чувство, которое вызывает немыслимая, но зримая высота, — это та самая ночь. Только тогда все казалось более беспредельным, более мрачным.

И более страшным. Первородный страх потеряться, погибнуть... Безнадежность лишала всякого реального представления о месте и времени — где ты, в каком веке? В такую густую, непроглядную ночь, в безысходной ситуации тебя охватывает чувство безумного одиночества. И хотя рядом с тобой идет твой товарищ, ты — одинок...

И этот невыносимый крик совы! Он раздается внезапно, совсем близко, почти рядом. Вздрогнув, я остановился. Остановился и Мильо:

— Слышишь? И она заблудилась, видно?..

Я молчал. Так Мильо неожиданно признался, что мы сбились с пути. Сова замолчала, но ее крик продолжал раздаваться у меня в ушах. Только мы снова тронулись в путь, крик повторился. Протяжный, замирающий на самой высокой ноте, будто крик человека, который ищет кого-то и боится, что так и не найдет. Кричит, будто жалуется на свою судьбу. Крик вдруг обрывается, но растревоженное эхо продолжает кричать: «у-у-у». Тишина впитывает каждый звук, чудится, кричит лес, сами горы.

Я знаю, что это птица, но не могу избавиться от чувства, будто это кричит человек в предсмертной агонии. Пусть это не так, но какое это имеет значение, если ты сам одинок и сердце твое стынет в противной пустоте? Когда сова замолкала надолго, замолкали и горы вокруг. Странно: тебе не хочется, чтобы сова закричала опять, и в то же время очень мучительно ее молчание... И только винтовка возвращала меня из этой бездны в реальность ночи и к самому себе: она сползала с плеча, я инстинктивно прижимал ее и сразу же вспоминал, кто мы такие.

Если б кто сказал мне тогда, что мы бродим уже тридцать ночей, я бы поверил...

Утро вечера мудренее — до чего же правильно сказано! На рассвете у какой-то речушки Мильо признался:

— Андро, мы с тобой, кажется, вместо Бунова вышли к Миркову...

Хорошо еще не сказал, что специально выбрал эту дорогу!..

Я слышал его голос, видел, что он идет, останавливается и поджидает меня, но не мог понять, когда это я отстал, и ускорял шаг, где было поровней. Потом я снова слышал его голос и опять удивлялся, что отстал. Шагал, но мне виделась она, на какой-то далекой и знакомой дороге... Ну да, в лесочке между Бистрицей и Симеоновом. «Как тебя отпустили?» — «Такое я получила задание». Я обнимаю ее, сжимаю ее руку. «А меня еще не отпускают в отряд. Тебе что-нибудь надо?» — «Да, брюки гольф, а для Колки ботинки сорок шестого размера». — «Как хорошо, что мы вместе!» — «Если получится, пусть пошлют тебя только в наш отряд!» И вот мы уже в лагере около скалы-крепости. Но как можно на глазах у всех так нежно гладить ее волосы?.. Если б они знали, что мы...

— Послушай, как ты можешь спать на ходу?

Я вскипаю от гнева на Мильо за то, что он разлучает нас, а потом чувствую обиду: как это «спать»? Но я и в самом деле сильно отстал, и в голове тяжесть...

Значит, можно дремать даже на ходу? Все-таки это какой-то отдых. А Мильо удивляется... Может, рассказать ему, что мне снилось? Он, конечно, сразу подмигнет: сочиняешь, мол. Я надеялся из Бунова послать ей весточку, думал, о чем напишу ей, и поэтому нет ничего удивительного, что увидел ее во сне. Это было моим вторым открытием: на ходу можно и сны видеть.

Днем через знакомого пастуха Доко Бикова мы дали знать о себе Йонче. К вечеру он пришел к Сопа Чешме и повел нас в Мирково. Жил он на главной улице, но в то время в Пирдопском краю было относительно спокойно, и мы могли не опасаться неожиданной встречи с полицией. Винтовки, завернутые в брезент, нес Мильо, и по виду нас можно было принять за землемеров со своим инвентарем.

Йонче (потом он станет Ангелом, и мне трудно называть его иначе) не бросился к нам с распростертыми объятиями и даже немного смутился, когда я его обнял. Но я-то хорошо знал его. Это был человек большого сердца. Своих товарищей он любил верно и преданно, но внешне эти чувства не проявлял.

Я знал: ему стоило немалого труда убедить своих домашних в том, что мы его старые друзья-землемеры. Я сразу же почувствовал: Ангел все такой же. А ведь за эти два года человек мог сильно измениться.

Ангел отвел нас на второй этаж в знакомую мне комнату. Она была почти пустая, но показалась такой милой и родной. Давно я не входил в крестьянский дом. С тех пор как оставил Софию, прошло всего двадцать дней, а кажется — вечность. Я возвращался в старый, утерянный мир. Сначала я очень болезненно ощущал расставание с этим миром, остро чувствовал нехватку тысячи вещей, иногда совсем мелких, которые имел и не ценил. А у людей они есть... Тяжелое и гордое чувство!

Мы вспомнили жестокое лето сорок первого года, выдержать которое нам помог наш оптимизм; вспомнили, как в ивняке под Пирдопом мечтали об отряде... Уже не было среди нас Марина, не было Велко, не знали мы, где Стефан Минев. Не было, вероятно, и уездного комитета РМС. Но ремсисты остались в селах, и их надо было разыскать. В Мирково Ангел их знал. Он сказал, что попытается восстановить связи в Бунове, Смолско, Радославове. Со своей стороны я подчеркнул, что сейчас все силы необходимо направить в отряд, но и не запускать работу на селе. Оружие. Одежда. Продукты... Разведка, усиленная и тщательная разведка! И все — разумно, тактично, ловко!

Может, мне и не стоило говорить Ангелу о разумности и тактичности. В эти бурные годы, несмотря на свой резкий характер,