Квартет Розендорфа - Натан Шахам

Но никогда нельзя знать, как бы все сложилось.

Может быть, действительно лучше всего начать со странной встречи с этим парнем. Неисповедимы пути случая. Косвенным образом эта встреча повлияла не только на то, что случилось у нас в квартете, но и дала мне конец нити к лабиринту, в котором я мечусь сегодня.

Простое любопытство, а не желание организовать клуб одиноких сердец или открыть тайны фройляйн Штаубенфельд заставило меня подойти к парню, сидевшему на заборе напротив нашего дома, точно роденовский «Мыслитель», устремив глаза на нашу ничем не примечательную квартиру: две комнаты с холлом, балконом и всеми удобствами, — словно это была святая святых. Я предполагал, что не одна только любовь к музыке влечет его к дому 27 по улице Ховевей-Цион. Я обратил внимание на его глаза покорной собаки, когда он исподтишка взглядывал на фройляйн, неизменно уходившую от нас в сопровождении мужчин, не удостоив его даже беглым взглядом, который кидают на вещь, оказавшуюся не на своем месте. Я ожидал услышать обычную печальную повесть упрямой детской любви, подстерегающей каждый шаг возлюбленной. Никак не мог я себе представить, что услышу столь пикантную историю.

Простое любопытство, неуемная детская потребность разгадывать секреты, сохранившаяся во мне со времен счастливых глупостей, когда я обожал приключенческие книги, худшие из худших, и мечтал о будущем первооткрывателя или охотника за шпионами, разгадывающего тайны, — а в конце концов оказалось, что расшифровывать мне приходится партитуры, — побудили меня заговорить с ним. Чудаки, помешанные на какой-то идее, люди со странностями и просто нонконформисты всегда воспламеняли мое воображение. Парень, безусловно, походил на героев Достоевского, романтик, преданный своей единственной любви и отказывающийся признать факты жизни, эдакий печальноглазый атлет. Я не знал, сможем ли мы вообще говорить друг с другом. Может, он говорит только по-русски и на иврите — тогда завязать разговор не удастся, но я все же чувствовал, что надо пробить эту стену молчания, которой мы его окружили. Мне казалось, что из попытки понять его может вырасти нечто интересное. Часто, склоняясь над нотным пюпитром нашей альтистки, чтобы проверить, не закралась ли ошибка у нее или у меня, я ощущал присутствие этого парня, хотя он был на улице, будто зависть, которую он испытывает ко мне, когда я ощущаю запах ее волос и пота от подмышек, будто зависть эта, выскочив из него, оказалась между нами. Я думал, что будет некая поэтическая справедливость в том, чтобы пригласить его к себе после репетиции, позволить ему вдохнуть опьяняющий аромат кофе, который пила она, услышать голос человека, который может говорить с нею, когда ему заблагорассудится.

Марты в тот день не было дома после обеда, и, как только трое моих товарищей вышли из квартиры, я потихоньку выбрался на улицу по черной лестнице, и прежде, чем парень успел спустить ноги на тротуар, перед ним неожиданно оказалась фигура, ни мало ни много метр восемьдесят ростом — Бернард Литовский, явно желающий вступить с ним в беседу. Я стоял к нему так близко, что он не мог не отреагировать на мое присутствие.

В первый момент он не узнал меня. Он ведь видел меня только сидя и вряд ли думал, что я так высок. Неожиданность была полной, поскольку я вышел через кухню и обогнул дом. Если бы не борода, он бы не сумел меня узнать. Его смущение, когда он понял, кто стоит перед ним, лучше сотни свидетелей говорило о том, что у этого сильного парня нет и мысли о чем-то дурном. Он подумал, что я явился отчитать его за то, что он торчит перед моей квартирой, и стал объяснять, сперва на иврите, а потом, когда понял, что я в этом языке не слишком силен, на немецком (как потом выяснилось, он учился немецкому в Праге), что он ни в коем случае не хотел мешать нам работать, он просто очень любит камерную музыку и надеется, что нам не мешает, если он сидит в сторонке и слушает. Мы еще не были настолько знакомы, чтобы я мог ему сказать: не морочь мне голову камерной музыкой, но глаза мои, видно, выдали, о чем я думал, заставив его перейти к обороне. Потому он особенно удивился, когда я пригласил его подняться и выпить со мной чашку кофе. Если он и намеревался отказаться, то упустил время.

Он неохотно потащился за мной и рад был услышать, что мы будем дома одни. Видно, женское общество ему было сносить нелегко. Только поднявшись в квартиру, мы представились друг другу по всей форме. Еврейское имя, которое он себе взял, меня рассмешило — это весьма вольный перевод немецкого имени, докатившегося до России, оно пристало ему куда меньше первоначального, — но я из вежливости не подал виду, хотя в тот момент мог бы смеяться вовсю. Он бы этого не заметил! Стоя на пороге нашей гостиной, он был под впечатлением несуществующего присутствия любимой женщины! Он вошел в комнату тихим кошачьим шагом, точно кто-то может остановить его на пороге — так входят в концертный зал юные поклонники музыки, проникающие на концерт без билета, — потом вдохнул в себя запах сигарет и кофе, будто ладан в церкви. Некоторое время он стоял перед столом, на котором остались чашечки из-под кофе, словно ему явился святой дух. Наверняка он пытался угадать, с какого стула подняла Она свой великолепный зад, — угадать было нетрудно, ведь только на одной чашке остались следы помады, — а потом с превеликим волнением сам опустился на этот стул. И если бы не стеснялся меня, он наверняка поднес бы к губам чашку, которой она касалась губами, и выпил горечь, оставшуюся на дне. Он не начинал исповеди, хотя она готова была сорваться у него с языка, и, видно, ждал подходящего момента, чтобы выскочить на улицу. Только после того, как мы некоторое время болтали на разные темы, как-то: спорт, Советский Союз, фашизм, и обнаружили, что по ряду важных вопросов у нас сходные мнения, только после этого я перевел разговор на женщин и предупредил его (стараясь помочь ему излечиться от безнадежной любви), что Эва Штаубенфельд интересуется мужчинами только, чтобы ими повелевать, — и тут только была пробита брешь.

История, рассказанная им, была совершенно потрясающей. И само ее содержание, и то, что он мог рассказать ее человеку, с которым был знаком всего полчаса. Я бы даже самому близкому, задушевному другу не стал рассказывать тех интимных подробностей, которые излагал он все более хриплым голосом, похожим на шепот любовников и вызывавшим во мне любопытство и какой-то озноб отвращения перед бессмысленной попыткой восстановить мельчайшие детали их связи — как они любили друг друга по правилам и не по правилам, что делали друг с другом в течение трех дней и трех ночей — во время каникул оркестра — в его бедном домишке на берегу моря в северной части города, с того момента, когда она подошла к нему возле концертного зала, где он стоял, пожирая ее глазами, и сказала ему, точно носильщику, которого нанимают для переноски пианино: «Ты можешь пойти со мной, если это то, чего ты хочешь», — и до той минуты, как, подтеревшись влажным полотенцем, молча, с выражением глубокой скуки оделась и без объяснений ушла из его жизни и с тех пор будто не знакома с ним. Все его попытки снова подойти к ней были грубо отвергнуты. Сперва она хоть гневно хмурилась, что свидетельствовало о каких-то отношениях, а потом, видно, решила вообще не замечать его. Она проходит мимо, глядя поверх его головы, как ведет себя ребенок, проходя мимо огромного пса и надеясь, что если не глядеть на собаку, то и она его не увидит.

Он хорошо знает, сказал мой гость, что он ей не пара, она женщина с запросами, ей нужна жизнь избалованной дамы, она не свяжет своей судьбы со строительным рабочим. Он не просит ее вернуться. Он смирился с тем, что это был только проходящий эпизод. Он хочет только, чтобы она его еще раз выслушала, чтобы он мог рассказать ей, какая глубокая перемена произошла в нем после их встречи, пробудившей все дремавшие в нем душевные силы, что он любит ее чистой и глубокой любовью, ничуть не оскверненной тем, что было между ними. Наоборот, все ее поступки, которые другим людям показались бы омерзительными, прекрасны и чисты для него. Она не должна бояться его. Он готов быть ее рабом по гроб жизни. Но даже на такую малость — выслушать его один-единственный раз — она не согласна. Она стреляет в него своим пустым взглядом, где лишь одна печаль: что он не испарился, не стал пеплом в ту минуту, как она им насытилась. Она ведь не дает ему возможности сказать, что даже это он готов сделать ради нее, что если само его существование нарушает ее покой, он готов уйти из мира.

— Ну-ну, прошу вас, — сказал я, когда он произнес это.

Я позволил себе выразить тоном сомнение. Человек, готовый исчезнуть, чтобы очистить воздух, которым дышит его возлюбленная, не рассказывает о том, как вела она себя в постели, незнакомому человеку. Он обиделся:

— Если бы вы знали такую любовь, как моя, вы бы так не говорили…