Квартет Розендорфа - Натан Шахам

Вчера вечером у меня был странный разговор с Левенталем. Он разговорился о Курте и вдруг ошарашил меня вопросом, есть ли между нами интимные отношения. Я это начисто отрицала, но он не поверил, хотя мне удалось прямо посмотреть ему в глаза, не краснея.

Я удивилась, зачем ему надо это знать. Если он полагал, что правильный ответ на его вопрос утвердительный, — то какой вывод он сделал? Что ворота открыты или что они на запоре? Во всяком случае, поняв, что я не хочу отвечать, он оставил меня в покое. А может, он не пришел к определенному выводу, поскольку отказался от острословия, точно решив подождать, покуда положение не прояснится и для него, и для меня.

Я охотно болтала с ним про Курта, как девушка, радующаяся возможности поговорить о своей любви. Эта жажда говорить удивила меня. Как правило, я не испытываю потребности делиться своими чувствами с другими. Мои тайны не тяготят меня, я не ищу родственной души, чтоб сбросить груз переживаний. Но теперь мне было необходимо рассказать о перемене, произошедшей в моей жизни, не называя ее по имени. Даже наедине с собой не стану пытаться определять ее словами. Ведь если б в высшем суде меня спросили, люблю ли я Курта Розендорфа, я не смогла бы ответить однозначно. Только и могла бы сказать, что уже давно не была в таком состоянии, какое позволила бы себе назвать счастьем. Но с ним связано немало страданий. Мне очень трудно глядеть на мучения человека, который, лежа в моих объятиях, так страшится будущего.

Беседа с Эгоном, даже если она смущает, всегда увлекательна и полезна. Я много узнала от него о положении в мире, о людях и отчасти о себе. Глядя ему в глаза, я вижу там себя голышом и без макияжа.

— Розендорф, — сказал Эгон, — это типичный пример художника, черпающего вдохновение в отказе от осуществления, влюбленного в миг перед рождением звука, ему словно больно от необходимости перейти к следующему звуку, уничтожающему предыдущий и требующему к себе полного внимания. С этой точки зрения он настоящий художник. Ведь искусство — вечное томление по мигу перед претворением в жизнь.

Из этой артистической черты Левенталь сделал по аналогии вывод о тяготении Розендорфа ко всему недозрелому, к неспелому плоду. Привел в пример его дружбу с Фридманом, — вот уж плод, неспелый во всех отношениях, — и его влюбленность в маленьких девочек, которой не дано осуществиться.

Я на минуту оторопела. Не знала, что это: грязный намек или просто общее суждение о характере художника, влюбленного в миг до воплощения, до расцвета. Как бы то ни было, я подумала о себе. Что незрелого, незавершенного нашел он во мне? Что есть во мне от этого состояния — всегда накануне и никогда не наступит? Я ничего не могла придумать, кроме своего бесплодия, гарантирующего, что я останусь девушкой до той минуты, когда вдруг состарюсь. Но когда я с Куртом, я состоявшаяся женщина. Когда этот взволнованный младенец копошится во мне, вылезая из кожи, я испытываю глубокое и сильное материнское чувство — самое зрелое и окончательное, какое только может ощущать женщина в глубинах своего существа…

Курт, кажется, влюбился в меня, как я прежде боялась, его отчаянная любовь теперь будет отягощать нас обоих. Но ведь и я барахтаюсь в шелковисто-золотых сетях, что сплела собственными руками. И если, сама к себе ожесточившись, не положу этому конец, то уже не смогу разорвать нашей связи, придающей вкус долгому ожиданию между встречами, с той минуты, как мы расстанемся, до новой ночи, когда он не отрывает губ от моих сухих сосков, вызывая во мне трепет, которого, мне казалось, я уже больше никогда не испытаю.

Странно, что всякий раз, как он начинает ритмично двигаться в моем теле, мозг мой сверлит одна и та же мелодия, соло альта из «Просветленной ночи» Шенберга, это глиссандо, напоминающее сдавленный крик, которое даже я, ненавидящая «сало», разрешаю себе играть жирно — та самая тема, что вспомнилась мне, когда он впервые проник в меня, словно и я пытаюсь всякий раз вернуть нас к сладости предначального мига, чтобы снова пережить рождение любви. Я спрашиваю себя — почему именно эта музыка? Из-за мелодии, напоминающей идущее вверх-вниз ритмическое движение? Или в подсознании у меня — доктор Блехер уж непременно объяснил бы именно так — живет тяга к чистоте, детское стремление извлечь из своего ущербного тела совершенную любовь, отказавшись от гордости и самоуважения? Ту любовь, о которой повествует то романтическое произведение, где женщина рассказывает своему возлюбленному, что она носит в утробе ребенка от другого, и он принимает на себя обязательство быть ему отцом, милосердно покрыть грехи ближнего…

Хочу порвать и не могу… В душе я благословляю эти проклятые времена, когда все временно и нельзя знать, что принесет завтрашний день, когда попытки планировать будущее лишены всякого смысла. В глубине души я знаю, что у меня не достанет силы сказать этому хорошему, любимому человеку, что нам лучше сыграть последний аккорд, завершающий трубным гласом дивное произведение, которое сочиняем мы своими совершенными телами, — не дав всему изумительному и прекрасному между нами рассыпаться между пальцев.

У меня не достанет сил, ведь я знаю, что он будет ранен и рана эта не зарубцуется. И партию альта в Квартете Розендорфа я ни за что не соглашусь потерять.

Тонкость этого человека меня погубит!

Виолончель — Бернард Литовский

Я чувствую, что необходимо записать происходящее. Записывая, легче прояснить мысли. Кроме того, записи становятся свидетельством. Если что-нибудь случится, можно будет понять, как это произошло, а может, и почему. А если курс лечения, который проходит Марта, окажется успешным и у меня когда-нибудь будут дети, они по этим записям смогут узнать, что за человек был их отец. У нас дома было принято записывать семейную историю в толстенную книгу. Сперва подробно описывались домашние события, даже самые незначительные, потом только важнейшие: рождения, бар-мицвы[68], свадьбы, тяжелые болезни, смерти. Последнее поколение отказалось от этого обычая, оборвав писаную историю почтенной семьи, перебравшейся в Германию из Польши в начале семнадцатого века. В моей ветви я последний потомок рода.

Трудно решить, с чего начать. Если бы я начал с того, как я почувствовал себя евреем, это было бы слишком претенциозно — чувства эти не заставили меня изменить жизнь. Если бы не Гитлер, я бы сегодня сидел в Германии, играл в оркестре и без устали добивался положения солиста. Я и сегодня не оставил этой мысли, но тем временем в моей жизни произошли важные перемены. Я еще не знаю, куда они меня заведут, но ясно одно: сегодня моя жизнь совсем не похожа на ту, какой она была несколько месяцев назад. И это несмотря на то, что внешне в ней ничего не изменилось. Я по-прежнему играю в оркестре и в квартете, иногда даю концерты, выступаю на общественных началах на вечерах культуры и отдыха, занимаюсь с учениками. У меня нет почти ни одной свободной минуты.

Стоит отметить, что никто из самых близких мне людей, ни Марта, ни товарищи по квартету, не знают о другой моей жизни. Кое-что придется записать намеками. Никогда не знаешь, в чьих руках окажутся твои бумаги. Лишние слова могут только повредить.

Поскольку нельзя сказать, где именно исходная точка, возможно, лучше всего начать с нынешнего момента. Остальное прояснится само собой.

Начать можно с любой репетиции квартета. Подробно описать отношения между нами, непрерывные разногласия по музыкальным и прочим вопросам, попытаться определить, что мы действительно думаем друг о друге — ведь и такая оценка влияет на систему отношений в коллективе, где единство необходимо в силу обстоятельств, — все это может дать ключ к пониманию внутреннего напряжения, которое то нарастает, то ослабляется. Ни одного из нас не назовешь чересчур гибким. Такое внутреннее напряжение говорит, скорее всего, о том, что у всех нас глубокая потребность быть очень откровенными друг с другом и одновременно фанатически хранить свои тайны, — исходя из этого, можно, пожалуй, понять некоторые странности в наших взаимоотношениях, но за отсутствием умения анализировать я ограничусь простым описанием того, как развертывались события. Я мог бы начать и так: если бы мы однажды не поссорились из-за точного значения трех пьяно у Шуберта в «Квартетзатце», и если бы за этим теоретическим спором не стояла попытка обвинить меня в желании выдвинуться за счет товарищей, и если бы Фридман не злил меня своим педантизмом, а я не стал бы его передразнивать (я умею подражать голосам людей и животных), если бы Эва Штаубенфельд не обвинила меня в вульгарности (обвинение, которое не должно бы особенно злить, но тут у меня закипела кровь, поскольку я ни в коем случае не был готов выслушивать подобные вещи от нее после того, как мне стало известно о ней нечто такое, что уж если это не свидетельствует о вульгарности, то я вообще не знаю, что такое вульгарность), если бы Розендорф не поддержал Эву и если бы я не чувствовал, что его надо предостеречь (я знал, как опасно для столь чувствительного человека влюбиться в такую вульгарную женщину, как она), — тогда я бы, может быть, и не стал рассказывать Розендорфу, наивно стремясь ему помочь, — хоть результат и был обратным, — чудовищные вещи, о которых я услышал от этого русского парня, приходившего слушать репетиции квартета. Если — тогда. Мы в юности играли, бывало, в такую игру. Всякий ответ мог оказаться верным.