Квартет Розендорфа - Натан Шахам

— Ну ладно, только вам придется напоить меня чем-нибудь стоящим, потому что бурное море всегда вызывает во мне жажду.

Он с превеликой радостью стал подыматься по откосу по направлению к угловому кафе, но кафе оказалось закрыто. Мы вышли на бульвар. Курт сел на скамейку, чтобы вытряхнуть песок из туфель, я села рядом, держа его скрипку, и объяснила, что имела в виду не чай или кофе, а что-нибудь покрепче. Тогда Курт сказал, что у него дома есть французский коньяк, — как будто я не знала, что он получил коньяк в подарок от Гелы Бекер. В голосе его я расслышала колебание: а прилично ли приглашать женщину к себе в комнату вечером?

— Только, может быть, уже поздновато? — спросил он.

— Поздновато для чего? — переспросила я.

Я поднялась, он пошел за мной, несколько смущенный и точно нехотя, — но у меня от этого только разгорелось желание по-настоящему испытать его, хотя мне еще не было ясно, во что все это выльется.

Окончательно решиться заставили меня крикливые дикие голоса, раздававшиеся в молодежном клубе, мимо которого мы проходили. За широкой дверью мы могли разглядеть человек тридцать-сорок молодежи. Сидя на полу и на скамейках, поставленных вдоль стен, они самозабвенно занимались безумным соревнованием: кто кого перекричит. Такие невероятные вопли мне доводилось слышать только из погребков Гамбурга в часы, когда пьяницы еще поют, прежде чем разругаться и начать поносить все на свете. И больше всего меня разозлило, что орали они песни Шуберта! Я почувствовала себя ужасно одиноко.

Нас словно увлек с собой плот, что, оторвавшись от берега, носится по волнам, а огоньки в маленьких домишках, заглядывающих один другому в окна, стали похожи на удаляющиеся береговые огни. Что общего между нами и этими людьми, которые, сидя у себя на балконах, играют в карты по маленькой — даже в азартных играх они осторожны и мелочны! Они посылают своих детей в клубы молодежных организаций и свято верят, что из них уже выросла новая порода евреев. Нас объединяет с ними только одинаковая бессмысленная пометка в удостоверении личности, которая кажется скорее позорным пятном, чем простой констатацией факта. Мы здесь все вместе, будто кучка евреев, собравшихся на берегу моря в Судный день, чтобы пустить по воде свои грехи[65]. На самом же деле мы принадлежим к двум разным народам, отличным друг от друга, насколько только может один народ отличаться от другого, — они тут дома, а мы в изгнании, безо всякого чувства причастности. Пусть Курт говорит, что он с каждым днем все больше «акклиматизируется» и даже выучился ругаться по-арабски (выругался по адресу водителя автобуса, не остановившегося на остановке), — это всего лишь разговоры.

Курт первый почувствовал необходимость заговорить. После долгого молчания уместен почти всякий разговор. К моему удивлению, он продолжил линию моих мыслей и сказал, что всякий раз, глядя на море, он словно видит берег на горизонте. И берег этот — Германия. Это вызывает в нем какую-то тревогу. А я, для кого тревога — естественное состояние, сказала, что и со мной то же самое, только на том, далеком берегу у него жена и дочь, а мне и думать не хочется об одном фон Штаубенфельде, который называет себя моим отцом, и о другом фон Штаубенфельде с толстыми хищными пальцами, унизанными золотыми перстнями, за которым по закону Германии я все еще замужем, хотя они вычеркнули меня из всех своих книг. А потом сказала, что бурное море всегда действует на меня опьяняюще.

Как я уже говорила, ничего не было решено заранее, могло ничего и не случиться, но в тот момент Курт сделал первую ошибку, сказав:

— Так, может, не стоит прибавлять к этому еще крепких напитков, — уклончивость, похожая скорее на пролом в стене, оставленный для грабителя, из тех ухищрений, что мужчины рассыпают на каждом шагу, намекая, что они рады были бы оказаться возле тебя, когда ты не отвечаешь за свои поступки.

И хотя это была просто маленькая шутка, безо всякого намерения соблазнить, я отплатила ему той же монетой:

— Сегодня ночью мне все равно, хоть бы и вовсе опьянеть, — легкомысленный намек, сразу сделавший все возможным, но оставлявший все же путь для отступления.

В тот момент я увидела в его глазах испуг, какое-то отталкивание, которое прежде, на берегу моря слышалось в его словах. Это меня немало удивило, ведь я еще не знала, чего он так опасается. Мне казалось, что оно вызвано нравственным чувством (если только кто-нибудь знает, что сие означает; быть может, для Курта это была мысль, что последняя нить, связывающая его с домом и семьей, — его монашеский образ жизни. Впрочем, не слишком тяжко обречь себя на воздержание, коли единственная постоянная претендентка — Гела Бекер, эта паучиха, плетущая вокруг него сети с бесконечным терпением).

Но именно из-за этого опасения, так меня разозлившего, — я моложе его почти на десять лет, и некрасиво вести себя так, точно я тяну его на путь преступления, — я решила быть нахальной и сказала, что, дескать, считаю себя приглашенной участвовать в изничтожении французского коньяка (хотя, в сущности, это я себя пригласила, а он еще не подтвердил приглашения), — если только он не намерен вынести бутылку на улицу или спустить ее мне в корзине с балкона. Он даже не улыбнулся. У него хватило наглости вторично поглядеть на часы, хотя было всего полдевятого, вполне приличное время, чтобы войти к себе в комнату с гостем и даже с гостьей, пусть даже в договоре о съеме квартиры имеется пункт о том, что жильцу запрещается оставлять на ночь гостей. Только после этого Курт проговорил слабым голосом: «Разумеется, разумеется», — из чего мне стало окончательно ясно, как счастлив был бы он, если б я простилась с ним в ту же минуту. Но именно поэтому я решила подняться к нему, меня так и подмывало снять пелену с его прекрасных трогательных глаз.

Когда мы дошли до его дома, Курт совершил еще несколько несообразных поступков: прошел до конца забора, окружающего дом, словно проверяя, не оставил ли по ошибке свет в своей комнате, и у меня мелькнула мысль: уж не темнота ли в остальных комнатах была причиной огня, горевшего в его глазах, когда он вернулся? И на лестнице Курта не оставляли опасения. Он поднимался неслышным нерешительным шагом, словно прислушиваясь к звукам, доносившимся из его квартиры. И только когда открыл дверь и темная комната молчаливо впустила нас, он вполне успокоился. Сразу зажег повсюду свет, точно желая оповестить весь мир, что у нас нет дурных намерений, но эта демонстративность только приблизила его к тому, чего он так страшился. В тот момент я и решила окончательно, что не выйду из этой квартиры, пока не избавлю этого хорошего и наивного человека ото всех детских страхов и фальшивой нравственности. Я буду действовать с великим терпением, как удаляют маленькими щипчиками колючки кактуса из кончика пальца.

Курт налил великолепный коньяк в два стаканчика из-под кефира — это были единственные бокалы в его комнате, — потом поднял свой стаканчик к свету, точно стремясь поскорей окончить церемонию, — может, я удовлетворюсь этим и исчезну прежде, чем вернутся хозяева. Я не могла не почувствовать колоссального напряжения, охватившего его. «A votre sante!»[66] — сказал он и разом опрокинул свой стаканчик, как прусский крестьянин глотает шнапс, а я с нарочитой медлительностью поднесла коньяк к губам, сперва нагрев холодный стаканчик между ладоней. Только потом я отпила капельку сжатыми губами и долго перекатывала во рту, даже подняла стаканчик к носу, словно оценивая аромат, а глаза мои следили за тем, как возрастало, в обратной прогрессии к темпу моих движений, его нетерпение. Я поняла, что колебания Курта перестали быть сугубо нравственными, если таковые вообще существуют, и затронули область более низкую, где он уже не вполне властен над собой. Курт налил себе второй стаканчик и рыцарски предложил мне, хотя мой еще не опустел. Он явно сделал это, чтобы вывести себя из нерешительности и проникнуться духом авантюры, поскольку теперь был уверен в ее неизбежности. По легкому дрожанию его руки, обычно столь устойчивой, я догадалась, что уже нет смысла притворяться, что пришел час назвать вещи своими именами. Неожиданности больше не будет.

И тогда я положила ладонь, потеплевшую от соприкосновения со стаканчиком, на его ледяную руку и сказала чуть охрипшим от алкоголя голосом («Когда ты пьяна, ты можешь монаха уложить к себе в постель одним только звуком своего сексуального голоса», — говаривал вечно возбуждавшийся Штаубенфельд):

— В темноте или при свете?

Я нарочно выбрала такую формулировку, чтобы он побеспокоился погасить свет повсюду, где прежде зажег, и, понимая, что он ответит, сказала: «Я так и знала», — еще до того, как он произнес первые звуки, с трудом слетевшие с его губ. Он, ясное дело, предпочел темноту. Голос его был до того жалок и смешон (как сдавленный звук надтреснутого гобоя), что мне трудно было удержаться от улыбки, но я совладала с собой — только бы он не истолковал эту улыбку как радость победы. Я не хотела, чтобы он думал, будто я подстроила все это, а он попался в ловушку, я постаралась до конца вести его игру: мы, дескать, собирались выпить по рюмочке за наше одиночество вдвоем, которое дает нам силу выжить в стране, где молодежь не умеет петь, а взрослые не умеют жить, и то, чего мы боялись, чего совсем не хотели, просто произошло само собой и потому никто не виноват.