Квартет Розендорфа - Натан Шахам

Правда, есть у мужчин один орган, который не умеет врать, и потому не нужно было демонстрировать передо мной душевную тонкость, чтобы я почувствовала, нет, не почувствовала, а знала, что когда пройдет первое волнение и удивление новизной — его жене наверняка нет надобности в подобных ухищрениях, — новые раздражители не вызовут новых чудес, ведь единственное, что может снова пробудить его, — это возвращение к минуте до, намек, скрытый в первой фразе, сделавшей все возможным: «Море действует на меня опьяняюще». Чего бы он ни дал, чтобы повернуть колесо вспять, к прелести ожидания, к напряжению, разлитому в неизвестности.

«Спи, мой малыш, усни», — напевала я шепотом.

Он и вправду уснул, сперва дыхание его было беспокойным, оно прерывалось всякий раз, как доносились приглушенные голоса из других комнат, а потом задышал спокойно, как беспечный ребенок, которому позволили спать в маминой постели.

Под утро, когда будильник, беспрестанно тикавший у изголовья, разбудил меня, я хотела тихонько, не будя Курта, подняться, но не могла совладать с желанием осторожно поцеловать его еще раз, даже не прикасаясь к гладкому юношескому телу — его трогательная худоба мучительно обострила в моем сердце чувства, о существовании которых я прежде и не подозревала. Он испуганно вздрогнул и сразу проснулся, как вскакивает солдат, услыхав сигнал побудки. Ему хотелось проводить меня и поэтому, а может, еще и оттого, что застеснялся внезапной наглости своего члена, он надевал брюки поспешными резкими движениями, перебрасывая из стороны в сторону этот свободолюбивый, необузданный отросток, вздымавшийся на диво. Трудно поверить, но Курт покраснел, заметив, что я смотрю на него. Я все же убедила его, что нет смысла выходить со мной. Я проберусь на улицу как кошка, никто и не заметит, пообещала я. Он ведь больше всего боялся, как бы не проснулись обитатели дома и не стали спрашивать, кто там. Он сперва заупрямился, стараясь говорить решительным тоном, но голос звучал как-то раздавленно. Потом он понял, что если я выйду одна и даже ненароком где-то зашумлю, он сумеет впоследствии это как-нибудь объяснить, если сочтет нужным. Если же он выйдет со мной и вернется, ему придется придумывать более сложную историю, он ведь не станет рассказывать, что пошел записывать в нотную тетрадь птичий щебет, значит, все попытки принять пристойный вид с точки зрения норм среднего класса, порабощающих медленно, но верно даже человека с таким широким кругозором, как Курт, пойдут прахом. Что же до рассветной прогулки по пустым улицам сонного города, так ведь Тель-Авив ночью представляет собой мирную деревушку, и всякий, кто просыпается здесь до половины шестого, здоровается на улице с каждым встречным. «В крайнем случае решат, что я разношу молоко», — сказала я, засовывая свои полные — и пустые — груди в лифчик. Курт улыбнулся печальной улыбкой — человеческие чувства не оставляют его и тогда, когда он охвачен беспокойством.

И чтобы он не глядел на меня своими печальными глазами, точно оплакивая и меня, и самого себя, и рай отчуждения, потерянный нами в эту ночь, я высвободилась из прощального объятия и даже снова начала обращаться к нему на «вы», чем вызвала невероятное удивление. Загадкой я была, и вот обращаюсь в загадку вновь. Я не могла сказать ему: сделай одолжение, избавь меня от печали разлуки, мы ведь встретимся через несколько часов, чужие и близкие, как раньше, связанные друг с другом более тесной связью, чем временное соединение в постели, — сказать так я не могла, ведь не было надежды, что он поймет. Мужчины всегда запираются на засов в самих себе…

В первый раз он спросил, надо ли ему пользоваться противозачаточными средствами, и когда я иронически сказала: «Нет, я хочу детей», — он, не поняв иронии, оторопел. А когда понял, что это шутка, был потрясен еще больше. «Я пуста внутри, и детей у меня никогда не будет», — сказала я. Он не осмелился меня расспрашивать, как это случилось, и хотя я показалась ему вульгарной женщиной, способной говорить об интимных вопросах безо всякого стыда, эта вульгарность не сочеталась с тем образом, который создал он в своем воображении.

Во всяком случае, в первый вечер он только участливо поглядел на меня, простив и грубые выражения, и потребность поражать. Ведь в конце концов я сама жертва своей злой шутки. А я удержалась и не сказала, что не жажду иметь ребенка от него. Он сам исполняет эту роль, лучшую ее часть — милое такое дитя, засыпающее у меня на плече со счастливым, трогательным вздохом. Мне хочется обнять его с истинно материнской любовью, когда он вылезает из меня размягченный, мокрый и встревоженный. Тревога его так прозрачна: а был ли он достаточно хорош для меня, может ли сравниться со своими предшественниками, о которых думает беспрестанно, хоть категорически это отрицает, и как бы я не решила отказаться от него и вернуться к ним, раз он меня разочаровал.

В последующие разы он был более спокоен. Он уже не боялся, как бы мне не забеременеть, и потому вел себя более свободно, даже позволил себе намекнуть, что желает тех услад, которые прежде, быть может, казались ему развратом, — жена его наверняка оберегает свои голосовые связки, — порой я и вправду получала удовольствие от самого процесса. В нем не было никакого торможения — именно то, что мне нравится. Страхи, самые разнообразные страхи сразу влияют на Курта, а поскольку минутная слабость наводит на него ужас, он погружается в глубокую депрессию, из которой я с трудом его извлекаю. Такому человеку, как он, нужна была раскованная женщина вроде меня, чтобы впервые открыть, что ждет мужчину в женских объятиях. И все же скоро передо мной зажглись красные огни опасности. Такому чувствительному человеку, как Курт, когда он прилепится к чему-нибудь, потом трудно от этого отречься.

Мне-то ничего не стоит завязать любовь на время, любовь без будущего. Это, пожалуй, даже удобно, пока жизнь вся какая-то временная, промежуточная и невозможно предугадать, что принесет завтрашний день. Не стану делать вид, будто я настолько рассудочна, что меня устраивают наши отношения лишь постольку, поскольку пока между нами существует любовная связь, квартет не распадется. Но Курт, безусловно, не из тех людей, что способны на минутную интимную связь. Он влюбляется в женщину, с которой спит. Совесть не позволяет ему заниматься сексом, чтобы утолить преходящий голод. Ему необходимо верить, что только неистовая страсть, перед которой нельзя устоять, завлекла его в постель к женщине, не являющейся его законной женой. Если б он хоть избавил меня от колебаний, вызванных нечистой совестью, и смешного чувства вины — по его мнению, они свидетельствуют о его любви ко мне, ведь любовь эта сильнее моральных тормозов, к которым меня просят относиться с надлежащей серьезностью. Но я же не просила его обелять наши поступки пред Богом и людьми. Однажды он до того разозлил меня, что я сказала: нет никакой уверенности в том, что жена его в Берлине не занимается в тот же самый час тем же самым делом — природа берет свое, а музыка, пробуждая страсти, не может заменить их. Он ответил мне вполне серьезно, что то, чем занимается его жена, — это ее личное дело, а его собственная нравственная чистота касается исключительно его самого. И если я не рассмеялась во весь голос, то только потому, что чувствовала, как важно ему верить, что лишь великая любовь может победить в нем отвращение к измене, к нарушению обета.

Прежде я еще намекала ему время от времени, что вижу в нашей связи всего лишь интермеццо между двумя частями жизни, но быстро поняла, что он, как и его предшественники, не способен оценить эстетическую красоту быстрого, неповторимого шага, который совершаешь, заранее решившись собственными руками положить ему конец, видя в нем нечто, обреченное рано или поздно окончиться, и принимаешь на себя обязанность трезво выбрать момент за миг до неизбежного начала обвала. Я упустила такой момент, когда Курт, поддавшись минутной слабости, разрыдался и потом долго плакал на моей груди, посвящая меня во все свои секреты: о женщинах, которые преследовали его, а он от них сумел ускользнуть, и о тех, кому удалось немного смирить в нем гордость, сделав его рабом мерзких отношений, основанных на принципе «ты мне — я тебе», и — он пожалел, что сказал это, едва только слово сорвалось у него с языка, — о своей тяге к незрелым плодам, к коим не дозволено притрагиваться. В ту же секунду я поняла страх, вдруг охвативший его в первую ночь, когда из-за стены послышался голос девочки. Он ожидал, что я в ответ вознагражу его рассказом о своих тайнах — о мужчинах, которых я любила и которые причинили мне зло, — как детское взволнованное обещание исправить благодаря этой любви то, что было испорчено его предшественниками. Мое молчание его разочаровало, но, будучи рыцарем без страха и упрека, он не остановился и продолжал повествовать обо всех извивах чувств, через которые прошел, словно оставляя в залог в предательской моей памяти свою совершенную личность, всякий росток мысли, всякую тень задумчивости, даже легчайшую зыбь чувства — и там, в этой памяти, только там станет он самим собою, совершенным, свободным от фальши, не запятнанным лицемерием, честным до боли, но вполне свободным.