Квартет Розендорфа - Натан Шахам

С определенной точки зрения можно все же сказать, что случай этот нарушил тонкое равновесие, сохранявшееся до тех пор в нашем квартете, но не так, как опасался того Розендорф, а совсем иным образом. Если раньше были моменты, когда после спора об интерпретации Розендорф на правах первой скрипки единолично выносил решение — ведь в конце концов ответственность за мелодический рисунок ложится главным образом на него, — то теперь у нас в квартете два центра, с которыми приходится считаться: первая скрипка и альт. Нередко Розендорф уступает желанию Эвы. Я не могу, да и не хочу объяснять такое его поведение. Может, это тяга одаренного юноши к темной стороне жизни или чувство вины, охватывающее прямого человека, когда он обнаруживает, что в его душе еще не отстоялось то, что он называет своими духовными ценностями. Да мне вообще безразлично, что это такое, но я имею право разозлиться, если человек, столь тонко чувствующий, как Розендорф, так умеющий обижаться, не ощущает, как смешна его бескорыстная готовность встать на сторону Эвы, даже когда она не права. Ему так важно понравиться этой женщине, разыгрывающей перед нами Пресвятую деву, что он подчас считает необходимым обижать меня, единственного в нашем квартете, кто не пытается выпятить себя за счет других, — а ведь кто лучше Розендорфа знает, что виолончелист, который не привык, как я, постоянно держать в узде тягу к соревнованию, найдет тысячу и один изысканный способ, чтобы перекрыть первую скрипку. Такой человек, как он, должен был бы больше ценить того, кто, обладая мощным звуком, сдерживает в себе естественное стремление заговорить в полный голос. Если бы во мне была вульгарность, я смог бы играть наши дуэты таким образом, что рядом с виолончелью звук его скрипки показался бы слезливым писком… Ну да ладно. Нет смысла копаться в этом. Это была ошибка, верно, но не более того. Снята одна завеса с лица фройляйн Штаубенфельд, так ведь и за теми, что остались, она еще многое может скрыть. А ей, как видно, есть что скрывать.

Не стану утверждать, будто теперь, когда мне известно, на что она способна, если запереть ее в комнате с племенным жеребцом, которому под силу удовлетворить ее ненасытные аппетиты, я знаю Эву вдоль и поперек и в ней не осталось ни единого темного уголка, в который бы я не заглянул. Не говорю, что я понял эту женщину и читаю в ней, как в открытой книге, — если воспользоваться выражением Марты, а она человек умный и проницательный, хотя и ее подводит глупая уверенность в том, что люди, ей знакомые, не могут ее удивить (в этом причина того, что так легко утаить от нее все, что хочешь). Я исхожу из предположения, что у фройляйн Штаубенфельд есть тайны, которые навсегда останутся скрытыми и после того, как мы переиграем с нею весь репертуар камерной музыки. Не думаю я также, будто отмеченное выше противоречие между стремлением к ясности выражения и грубыми вожделениями — это воистину противоречие, которого человеческое чувство не может примирить. Я хорошо знаю, что человек — существо крайне сложное, я и сам не святой, и я был не прочь переспать с поклонницами, которых настолько волновала моя игра, что они были готовы отплатить мне другими играми. Не могу я также сказать, будто был влюблен в каждую из них, и потому я не судья Эве Штаубенфельд, не намерен призывать ее к порядку. Меня возмущает не ее порочность, а ее ханжество. И еще духовное ожесточение, если можно так определить ее поведение с этим русским парнем. Женщина может делать со своим телом все, что ей в голову взбредет, этого я не оспариваю. Но издевательство над мужчиной, который не сделал ей ничего дурного и, видно, обходился с нею в те три дня, что она стерла из календаря, как нельзя лучше, — оно свидетельствует об адской ненависти ко всему мужскому полу. Ведь всякий, кто хоть издали видел, как этот парень ей поклоняется, как пожирает ее голодными глазами, не может не почувствовать в ее нарочитом игнорировании его существования не только сжигание мостов, но и низкую месть мужчине, видевшему ее голой, слышавшему ее сладострастные стоны, будто он виноват в том, что она выбрала именно его, чтобы сбросить бремя инстинктов, долгое время не находивших себе выхода.

Я был ошеломлен весьма красочным описанием их первой встречи после того, как она внезапно вышла из его домишка и исчезла, точно не слыша вопроса о том, когда они встретятся снова. Столкнувшись с ним, она прошла мимо, точно он ей не знаком; он попробовал было встать на ее пути, но она устремила на него презрительный взгляд, до того ядовитый, что он едва не потерял сознания от шока. Я спросил себя, что может заставить воспитанную женщину, изучавшую музыку, и хореографию, и историю искусств, вести себя с такой грубостью по отношению к человеку, который влюбился в нее по ее же вине, влюбился с таким отчаяньем. Никак не мог я понять, — да и кто бы мог? — что вдруг переменилось в нем или в ней с тех пор, как она извивалась под ним, прижималась к нему, доводя до райского блаженства. Ведь он не просил у нее ничего, кроме нескольких простых слов, например: «Такова природа человеческая — сегодня любишь, завтра ненавидишь», — или что-нибудь вроде того, слов не возвышающих, но и не унижающих, только б не терзаться сомнениями из-за того, будто он сказал или сделал нечто такое, что заставило ее так внезапно его отшвырнуть. Пусть бы она позволила ему извиниться за то ужасное, что он, видно, сказал или сделал, но она не согласилась подать ему и этой милостыни, предпочтя пытать его своим унизительным молчанием.

Сперва я объяснял себе поведение Эвы какой-то особой спесью. Фройляйн фон Штаубенфельд, не стоит забывать, росла немалую часть жизни среди людей, которые, беря себе любовниц из числа служанок или прачек, никогда не чувствовали никаких моральных обязательств по отношению к сим низшим существам, стоящим ниже и по образованию, и по сословному положению (еще ниже были беззащитные дочери иммигрантов из Восточной Европы, тех просто выгоняли из дому, если у них не хватало ума позаботиться о мерах предосторожности; а на самой нижней ступеньке стояли представительницы еврейской расы).

Мы с Мартой не раз говорили об этой черте характера Эвы — о ее высокомерии и обо всем, что с ним связано. Марта обычно приписывает Эвину ненависть к мужскому полу тяжелым переживаниям юности. По словам Марты, члены семейства фон Штаубенфельд, одного из самых старинных и влиятельных в Пруссии, обращались с Эвой и ее покойной матерью с неописуемой подлостью. Из горечи, оставшейся от этого, родилось стремление отомстить тем, кто причинил ей зло, и всем, кто чем-то с ними схож.

Такое толкование, нынче весьма модное, кажется мне несерьезной попыткой прикрыть псевдонаучным покровом грошовый здравый смысл. Любой может воспользоваться такими теориями по своему усмотрению и сделать отсюда самые разнообразные выводы. В биографии каждого человека найдется момент уязвленности или душевная травма, как это теперь называют, которой можно было бы при желании оправдать любую подлость. Если начать копаться в подноготной венского мазилы, сидящего ныне в кресле рейхсканцлера Германии, можно и там найти удовлетворительные объяснения мании величия, злобы и ненависти к евреям.

Но именно из биографии нашей фройляйн можно было бы извлечь совсем иной вывод, а именно: раз она не выучилась на опыте перенесенных в юности оскорблений, связанных с ее общественным положением и еврейским происхождением, что солидарность преследуемых и есть единственно правильный ответ на такие явления, значит в душе у нее черным-черно, хоть мордочка у нее светлая и симпатичная. Ведь уже ее собственное несчастное детство не давало ей права думать, что можно оскорблять чувства необразованного еврейского парня из Восточной Европы. И даже если Господь покарал его, воткнув ему мужской член под пустым животом, то чем он виноват, что его сильное, точно резцом изваянное, классической красоты тело налилось мускулами на тяжелой работе, являя образец совершенного мужчины, но ей любо унижать его? Почему именно его выбрала Эва на роль представителя всех мужчин, сделав из него деревянного болвана, в которого загоняет гвозди, чтобы причинить боль нам всем?

Она ведь сделала с тем, кто был слабее ее, то же самое, что сделали когда-то с ней. В этом у меня больше нет никаких сомнений. И если это не низость, так что такое низость? Любой из принадлежащих к высшему сословию, пусть даже родился он незаконно и не имеет никаких официальных прав, не свободен от желания унижать всякого, кто входит, но их понятиям, в радиус унижения, будто единственный путь реализовать свои преимущества — попирать кого-нибудь ногами. Понадобится еще сотня лет, чтобы в головах черни, привыкшей снимать шапку перед чучелами, родившимися на шелковых постелях, выросла вера в то, что происхождение не наделяет человека никакими преимуществами, что в лучшем случае это нечто вроде удачи, позволяющей начать жизнь с правой ноги.