Новый Мир ( № 9 2005) - Новый Мир Новый Мир

Судебные ошибки? “При соблюдении определенных условий сам факт судебной ошибки уже не имеет большого значения. Так, если, допустим, на смерть осуждают только людей, вторично совершивших убийство с отягчающими обстоятельствами, то эффект судебной ошибки почти нивелируется. И это довольно справедливо: человек выбрал загодя, до момента инкриминируемого преступления, путь, несущий в себе риск стать жертвой роковой судебной ошибки, — это его выбор, а значит, его ответственность. Этот момент, кстати, довольно хорошо прочувствован в нашем житейском сознании — все мы знаем, что определенная жизненная стезя почти неминуемо приводит к печальному концу. Так или иначе, но приводит” (Лев Усыскин, “ПОЛИТ.РУ”, 2005, 14 мая). Он же: “<…> Однако имеется еще один довод противников смертной казни, — довод, лежащий совсем в иной плоскости, вовсе не касающейся личности преступника как такового. Формулируется он так: государство не может заставлять (или даже просто поощрять) человека убивать другого человека. То есть с преступником все понятно, его не жаль — а вот тот, кто станет этого преступника убивать, совершит аморальный поступок, и государство не должно этому способствовать. Понятно, что подобные моральные установки далеко не общеприняты — но даже не это главное. Просто, если принять их обязательными для государства, станет проблематичным, например, выполнение такой его функции, как защита от внешнего врага. В сущности, здесь происходит то же самое: убийство человека ради защиты общества. Разницы никакой, если не считать эфемерный факт того, что на войне убиваемый иногда имеет возможность защитить себя: очень даже часто отнюдь не имеет!”

Может показаться, что автор цитируемых строк, Лев Усыскин, — убежденный сторонник исключительной меры наказания — так нет.

Религиозная составляющая? “<…> Господь Иисус Христос не протестовал против казни для Себя и окружающих даже тогда, когда был осужден на смерть и претерпевал крестные страдания. Попытки некоторых религиозных, а особенно общественных деятелей обосновать отмену смертной казни богословскими аргументами не находят под собой твердой почвы” (митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл, “Время MN”, 2002, 15 февраля).

Не каждый человек убивает, но люди убивали, убивают и будут убивать всегда — до скончания времен, потому что они люди (выражение “нелюдь” приемлемо для меня только в фантастических фильмах об инопланетянах). Нет предела злу, которое люди могут сотворить с другими людьми. Для того чтобы было иначе, нужны какие-то “другие люди”, то есть, если додумать эту мысль до конца, иные существа, уже не homo sapiens ’ы, да и мир — иной.

“<…> нужно признать, что казнь есть нечто большее, чем наказание. Это нечто неизбежное в этом мире, который, как выяснилось, даже Бога встречает гвоздями. Невозможно в полной мере отменить смертную казнь, не отменив сам этот мир” (Андрей Новиков, “Новое время”, 2002, 26 мая).

Отменим? (Пуркуа бы и па? — технические средства для отмены мiра уже существуют.) Но пока не отменили, приходится жить — здесь и сейчас, — и почему-то хочется жить если уж в этом земном мире, которого каждый из нас, признаемся, не выбирал, то хотя бы — не в земном аду.

Эффективная полиция.

Смертная казнь.

Гражданское оружие.

Ну, допустим, допустим, государство говорит гражданам: у нас эффективно работает полиция (это доказывается тем-то и тем-то…), поэтому нет необходимости в смертной казни и гражданском оружии...

Или говорит: да, наша полиция неэффективна, гражданское оружие по внутриполитическим причинам мы позволить не можем, но для отъявленных злодеев у нас будет смертная казнь…

Или: полиция, да, неэффективна, смертную казнь (по внешнеполитическим причинам) мы отменим, но вот вам, граждане, гражданское оружие, защищайтесь…

Три варианта.

Но ведь у нас-то сейчас — четвертый.

Ничего нет.

Ни первого. Ни второго. Ни третьего.

(“Ну хоть одно из трех…” — “Фигушки. Переживете”. — “Ох, не переживем…”)

А лучше бы все сразу. Хорошего много не бывает.

В русском жанре-29

Боровиков Сергей Григорьевич — критик, эссеист. Родился в 1947 году. Окончил филологический факультет Саратовского университета. С 1985 по 2000 год — главный редактор журнала “Волга”. Автор книг “Алексей Толстой” (1986), “Замерзшие слова” (1991), “В русском жанре” (1999, 2003). Настоящая публикация — продолжение долговременного цикла.

 

Родившиеся в иные десятилетия объединены этим десятилетием. Но не мы, кто родился в 40-е годы ХХ века.

Нас три поколения в одном десятилетии.

До войны.

В войну.

После войны.

Больше всего, конечно, нас, послевоенных.

Внутри “сорокадесятников” незримое соперничество не просто возрастное, но по тому, до, во время или после войны ты родился.

Следующие за нами так остро не воспринимают невозможно огромный, долгий предлог “до” в приложении к войне. Сейчас просто не понимают, мы же росли под это бесконечное “до”. Любое воспоминание, история, случай непременно прежде всего апробировалось им — до или после войны.

“Стол был по-русски щедро завален едой, и все так вкусно, что я давно не едал ни такого поросенка, ни огурчиков, ни рыбца, ни холодца. Пили „Курвуазье” и „Мартель”, и после первой чарки…” (дневник писателя В. Чивилихина, побывавшего в гостях у М. Шолохова, — “Наш современник”, 2002, № 6).

Розги “назначали только младенцам до пятнадцати лет, „дабы заранее от всего отучить”” (Н. Евреинов, “История телесных наказаний в России”).

“О воззваниях на стенах”. “„Граждане! Все к спорту!” Совершенно невероятно, а истинная правда. Почему к спорту? Откуда залетел в эти анафемские черепа еще и спорт?” (Бунин, “Окаянные дни”, 20 апреля 1918 года).

В письме к сестре Чехов описывает поездку в Севастополь, в Георгиевский монастырь: “И около келий глухо рыдала какая-то женщина, пришедшая на свидание, и говорила монаху умоляющим голосом: „Если ты меня любишь, то уйди””. Бунин, вероятно, написал бы вокруг этого рассказ.

Слушая 1 ноября 2004 по радио “Архиерея” в исполнении Олега Табакова (хорошо, но излишне педалировал старомодность интонации), впервые так остро почувствовал: все, написанное Чеховым, пропитано, перенасыщено, а то и порождено непреходящим чувством одиночества .

У Толстого везде друзья, жены, мужья, родственники, у Достоевского словно все персонажи слиплись, настолько вдруг и опять вдруг, вдруг-вдруг и мгновенно становятся зависимы друг от друга, нуждаются друг в друге, в страсти, любви или ненависти, у Гончарова хотя бы воспоминание о Доме, у Островского на сцене всегда целое общество купеческое или дворянское, повязанное укладом жизни…

Чехов же одинок абсолютно.

Странно, логически следует признать одиноким и Гоголя, но нет. Может быть, потому, что все он видит с фантастической высоты, и нет места тоскующей личности. Ведь авторские отступления “Мертвых душ” или “Выбранные места” отданы “ученому соседу”, но не Николаю Васильевичу Яновскому.

Чехов тбот еще экзистенциалист и безбожник. Он хорошо и по-разному писал церковь и церковников. Сильных, как архиерей, или слабых, как попик-пьяница, однако сам Бог не посещал чеховские страницы.

Чехов столько написал не только о гнусности брака, но даже и свадьбы, в которой самое юмористическое лицо — жених, что запугал сам себя, превращаясь в Подколесина.

“Чехов за столом, когда заговорили о винах, посоветовал только не пить русских вин, потому что от них стареют” (“Литературное наследство”, т. 87).

Чехов был тусовочным человеком. Если бы не болезнь…

Едва ли не более женитьбы он страшился отравления рыбой.

“Тошнит меня нестерпимо, точно я рыбой отравился” (“Без места”);

“Неприятно было вспоминать про рыбу, которую ел за обедом” (“Архиерей”);

“За сорок копеек ему дали какой-то холодной рыбы с морковью. Он съел и тотчас же почувствовал, как эта рыба тяжелым комом заходила в его животе; начались отрыжка, изжога, боль…” (“Беда”);

“Дедушке дают покушать рыбы, и если он не отравляется и остается жив, то ее ест вся семья” (записная книжка).