Новый Мир ( № 9 2005) - Новый Мир Новый Мир

К такой категории относятся многие пушкинские произведения, известные уже хрестоматийно: не опубликованные при жизни, а также различные наброски, фрагменты, черновики и проч. Их автографы — тексты, сильнейшим образом правленные; “беловым”, “каноническим”, то есть печатным, их видом мы обязаны творческой работе пушкинистов-текстологов, извлекших из многослойного массива каждого текста тот его вариант, который представляется отвечающим последней авторской воле — последней на момент, когда работа Пушкиным по тем или иным причинам оставлена. Причины могли быть и бывали разные; и вот это-то составляет одну из самых малоизученных, самых труднодоступных, самых значительных и влекущих материй среди тех, с какими имеет дело наука о Пушкине.

“Египетские ночи” (а также связанные с повестью произведения, о которых пойдет речь) — как раз из этого ряда. Повесть не имеет “чистого”, авторского беловика: то, что считается каноническим текстом, выявлено в черновой, с обильной правкой, рукописи. Особый вопрос — две стихотворных импровизации. Первая из них (“Поэт идет — открыты вежды...”), с ее образами ветра, летящего орла и “младой Дездемоны”, есть предназначенная для “Египетских ночей”, но незавершенная переработка строф из поэмы “Езерский” (оставленной на подступах к “Медному всаднику”). “Заглавная” же импровизация, о Клеопатре, в автографе повести вовсе отсутствует. На ее месте по традиции печатается незаконченное стихотворение 1828 года “Клеопатра” (“Чертог сиял...”). Традиция эта идет от первой — посмертной — публикации “Египетских ночей”: в таком виде повесть была напечатана в VIII томе “Современника” за 1837 год2.

С тех пор текст “Египетских ночей” мыслится состоящим из двух сюжетов: 1) Чарский и Импровизатор и 2) импровизация о Клеопатре. Внимание исследователей привлекал чаще всего второй, хотя в повести он не развит, а только обозначен. Это потому, что сюжет о Клеопатре имеет у Пушкина давнюю историю: стихотворение “Клеопатра” (1824); переработка его в 1828 году (упомянутое стихотворение “Чертог сиял...”); наконец, набросок в прозе “Мы проводили вечер на даче...” (1835), где, судя по всему, ситуация “жизнь за ночь любви” должна была быть “разыграна” в условиях современного общества. За этим наброском и последовали “Египетские ночи”, где реальный сюжет — совсем другой и потому воспринимается как в известном смысле “служебный”, “неглавный”; главным видится сюжет о Клеопатре — лишь обозначенный, зато знакомый.

Поскольку уяснить связь двух сюжетов из поэтики незаконченной вещи невозможно, остается обратить внимание на “личную” ее историю — породившие вещь обстоятельства.

Первое из них: в этой повести мы имеем дело с единственным случаем в пушкинской прозе — общепризнанной автобиографичностью образа Чарского, поэта, в характеристике которого текстуально использован явно автобиографический фрагмент 1830 года “Несмотря на великие преимущества...”, традиционно именуемый “Отрывком”. Отсюда может, предположительно, следовать второе обстоятельство, а именно — то, что и второй герой не совсем выдуман.

 

1

Вопрос об “источниках” образа Импровизатора был предметом активного исследовательского интереса. Прямые авторские указания, как и иные данные на этот счет, отсутствовали; прототипов предполагаемых, реальных и литературных, набралось довольно много. Так, в 1934 году Е. Казанович (сб. “Звенья”, вып. III-IV) назвала следующие: “жалкий импровизатор-римлянин” из романа мадам де Сталь “Коринна”; персонаж повести В. Ф. Одоевского “Импровизатор” (который “бросился к собиравшему деньги при входе и с жадностью Гарпагона принялся считать их”); французский актер и чревовещатель Александр Ваттемар, который, гастролируя в 1834 году в Петербурге, явился однажды к Пушкину в утренние, рабочие часы и, насмешив поэта “до слез”, как тот признавался в письме жене, сумел получить от него рекомендательное письмо (ср. утреннее, неурочное посещение Чарского незваным гостем и последующее устройство Чарским вечера Импровизатора); наконец, немец Макс Лангеншварц, импровизатор, о гастролях которого в 1832 году писали “Санкт-Петербургские ведомости” и “Северная пчела” (сообщавшая, в частности, об одной из тем, вынутых гастролером: “Извержение Везувия”,— ср. тему “Последний день Помпеи” в третьей главе “Египетских ночей”).

У этих людей и этих персонажей и впрямь есть черты, которые могли быть использованы в повести. Но вот существенное обстоятельство: ни у одного из них нет того, что является неотъемлемым и определяющим качеством пушкинского Импровизатора. У них нет поэтического гения. Тем самым прототипы, рассмотренные Е. Казанович, лишь частично сходные с пушкинским персонажем, словно бы составляют окружение некой центральной, то есть несравненно более близкой к этому персонажу, фигуры. Такой фигурой может быть единственный известный Пушкину импровизатор-поэт, и притом великий поэт, — Адам Мицкевич. Впервые такое утверждение было обосновано Анной Ахматовой3.

“Помнишь, — писал А.-Э. Одынец Ю. Корсаку 9/21 мая 1829 года, — это изумительное преображение лица, этот блеск глаз, этот проникающий голос, от которого тебя даже страх охватывает, как будто через него говорит дух (ср. в повести: „Но уже импровизатор чувствовал приближение бога... Лицо его страшно побледнело, он затрепетал как в лихорадке; глаза его засверкали чудным огнем...”. — В. Н. ). ...Во время одной из таких импровизаций в Москве Пушкин, в честь которого был дан этот вечер, вдруг вскочил с места и, ероша волосы, почти бегая по зале, восклицал: „Quel gйnie! Quel feu sacrй! que suis-je aupres lui!” („Какой гений! Какой священный огонь! что я рядом с ним!” — В. Н. ), — и, бросившись Адаму на шею <...> стал целовать его, как брата. Я знаю это от очевидца. Тот вечер стал началом взаимной дружбы между ними”4.

Трудно не согласиться с Ахматовой: “Немыслимо себе представить, чтобы Пушкин, беря темой импровизацию, не вспомнил столь поразившую его импровизацию Мицкевича”. Портрет Импровизатора, пишет она, “соответствует описанию внешности Мицкевича, оставленному нам Полевым”; так подробно “Пушкин никогда никого не изображал <...> Известно, как эскизны пушкинские портреты <...> Исключение <...> — лица действительно существовавшие <...> С такой же подробностью изображен импровизатор. Это, несомненно, портрет”5.

В самом деле, физический портрет у Пушкина крайне скуп. Онегин не описан, у Ленского названы лишь “кудри черные”, героев “Выстрела”, “Станционного смотрителя”, других повестей трудно представить зримо, опираясь на внешнее описание. Несравненно реже встречается такое: “Ей казалось лет сорок. Лицо ее, полное и румяное, выражало важность и спокойствие, а голубые глаза и легкая улыбка имели прелесть неизъяснимую”, — это уже действительно портрет: Екатерина II (кисти Боровиковского), увиденная глазами Маши Мироновой.

Как известно, Пушкину не очень интересен сам по себе жанр, скажем, пейзажа или натюрморта — как и “психологизм” в духе Толстого или Чехова; примерно то же и с портретом. Он не любил вымышлять подробности предметного и природного мира, как и тонкости душевной жизни вымышленного героя. В его отношении к портрету — глубокое ощущение единичности и символичности индивидуального человеческого облика, своего рода целомудрие, не позволяющее “состязаться с природой”, сочиняя внешность. Иное дело, когда он обращался к реальному лицу, к невыдуманному внешнему символу личности. Тут он мог и “списывать”, и отбирать. В этих случаях и появлялся подробный портрет:

“Незнакомец вошел.

Он был высокого росту — худощав и казался лет тридцати. Черты смуглого его лица были выразительны: бледный, высокий лоб, орлиный нос и густая борода, окружающая впалые желто-смуглые щеки, обличали в нем иностранца”.

Действительно, этот портрет если и не “во всех подробностях”, как считает Ахматова, то в значительной мере соответствует описанию Мицкевича Ксенофонтом Полевым в его книге “Записки о жизни и сочинениях Николая Алексеевича Полевого”6: “Черные, выразительные глаза”, “роскошные черные волосы”, “довольно длинный нос”. Правда, у Мицкевича, в этом описании, “лицо с ярким румянцем”, он небольшого роста и не носит бороды; но образ и прототип все-таки не одно и то же, пушкинский герой — не Мицкевич, а бедный странствующий южанин; что же до польского поэта, то уже в 1828 году Пушкин видел его в бакенбардах, со временем появится и борода.

“...То, что импровизатор — портрет Мицкевича, окончательно доказывает, что в повести „Египетские ночи” есть „arriбere-pensбee””, — утверждает Ахматова7. То есть — “задняя мысль”, подтекст, тайная цель.