Новый Мир ( № 9 2005) - Новый Мир Новый Мир

Но и прочее человечество Бог бережет как единое тело, единый организм и выжигает только гнойники, в которых не осталось ничего, могущего быть исцеленным: города, в которых не осталось даже 10 праведников, выведя из Содома лишь Лотову семью.

«Мне отмщение и Аз воздам», — говорит Господь, видящий намерения человеческие, знающий еще не совершённые дела, постигающий вселенную во всех ее бесчисленных связях в один миг. Можем ли мы, с нашим несовершенным знанием и видением, узурпировать божественные функции без немедленного вреда — в том числе, и прежде всего, для самих себя?

 

Совсем иная ситуация наступает после пришествия Христова, ибо теперь крещением каждая ветвь отсекается от древа рода и прививается к единому древу Господню — к Церкви, коей ствол — Христос. Именно так очищается человек от всякого предшествующего греха, именно этой процедурой отменяется наказание детей за грехи отцов до третьего и четвертого колена. Личностью становится человек, а не род и не народ. Но одновременно личностью, единым организмом, в принципе могущим включить в себя все человечество, в котором отныне нет ни эллина, ни иудея, становится Церковь. Человек впервые обретает абсолютную личную ценность, поскольку не прорастает ветвью в роде — во времени, но оказывается причастным вечности, становится не «заменяемой» ветвью, но незаменимым членом вечного тела. В мире принесена и постоянно приносится (так во временном плане является нам вечность) Жертва, делающая ненужными все остальные жертвы, устраняющая всякий недостаток. И тут оказывается, что среди привитых ветвей есть отпадающие, стремящиеся к индивидуальному существованию и индивидуальному могуществу, посягающие на место Божие — на место Главы, — но не с тем, чтобы питать весь мир (что, кроме Бога, никому не возможно), а с тем, чтобы властвовать им, чтобы высасывать из него соки. Магия возвращается в мир, избавленный Христом от тотальной причинности. Магов и ведьм воспринимает средневековая Европа как главную угрозу своему существованию, как «пятую колонну», как царство сатаны, воздвигнувшееся среди Царства Христова. (Я не говорю здесь о применении смертной казни в европейских государствах, остававшихся, по сути, языческими, то есть — «народными»; но то, как ее применяла католическая Церковь, стремившаяся стать единым и единственным Государством12, — чрезвычайно показательно.) По сути — перед нами война, война двух миров, совпадающих в физическом плане, но полностью разделенных в плане метафизическом. В обряде посвящения в ведьмы посвящаемая отрицается крещения, в сущности — меняет подданство. Она буквально переходит на сторону противника («сатана» и значит «противник»). Она начинает принадлежать другому «организму». С не­й со­ответственно и поступали «по законам военного времени», а вовсе не по гражданским законам13.

Аналогичная ситуация возникла в России (где смертная казнь была отменена), когда казнили декабристов. Симфония государства и Церкви14, в которой Царь являлся главой (в смысле — гарантом) Церкви, делала посягнувших на священную особу одновременно предателями и Церкви, и государства. Они объявили государству войну (как и все «политические»), и с ними тоже обошлись «по законам военного времени».

И в том и в другом случае основания для совершения казни пытались найти в Евангелии. Если западная Церковь могла опираться (и опиралась) на буквально понятое евангельское слово о соблазняющем тебя глазе, который лучше вырвать и кривым наследовать Царствие Божие, чем вовсе его лишиться (надо только не терять из виду, что речь здесь идет о зенице ока, которую берегут пуще всего в мире; размах казней явно указывал не на «отсечение членов», а на военные действия), то русский Царь мог опираться на так же буквально понятое евангельское слово о том, что соблазнившему единого из малых сих лучше было бы, если бы надели ему на шею мельничный жернов и ввергли бы его в море. Как известно (всем — из школьных учебников истории, написанных еще в советскую эпоху, — в этом поступке декабристов люди, воспитанные на убеждении, что нравственно все, что выгодно рабочему классу, и что несознательными массами нужно «управлять» — здесь точнее было бы: манипулировать, — не видели ничего плохого, а потому его и не скрывали), — так вот, как известно, декабристы выводили солдат против законного правительства под лозунгом: «Ура, Константин!», представляя им дело так, что они идут отстаивать права законного Царя против узурпатора. На площади умирали обманутые и соблазненные солдаты. Но я все же не уверена, что эти евангельские слова следует воспринимать как призыв облегчить участь виновного, утопив его в море с мельничным жерновом на шее.

Осмелюсь предположить, что именно отношение к подсудимым, и в том и в другом случае, как к внешним15 и было роковой ошибкой указанных государственных и церковных организмов, ошибкой, низводившей их до состояния организмов языческих. Ведь до конца времен никому не дано судить, кто есть «внешний», а кто «внутренний», кто «пшеница», а кто «плевелы» из известной евангельской притчи: «Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел; когда взошла зелень и показался плод, тогда явились и плевелы. Придя же, рабы домовладыки сказали ему: господин! не доброе ли семя сеял ты на поле твоем? откуда же на нем плевелы? Он же сказал им: враг человек сделал это. А рабы сказали ему: хочешь ли, мы пойдем, выберем их? Но он сказал: нет, — чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы, оставьте расти вместе то и другое до жатвы; и во время жатвы я скажу жнецам: соберите прежде плевелы и свяжите их в снопы, чтобы сжечь их, а пшеницу уберите в житницу мою» (Мф. 13: 24 — 30). Христианскому обществу нужно и можно лишь пестовать и взращивать все посеянное, потому что, любовью окружающих, Господь силен и плевел превратить в пшеницу. И уж во всяком случае, христианскому обществу непозволительно переставать верить в исправление и излечение человека раньше, чем в него перестанет верить Господь. Нельзя христианам превращать войну метафизическую в войну физическую. Нельзя разделять единое тело человечества на враждующие тела.

Кроме всего прочего, это оказалось и крайне неэффективным. Снизошедши с высот милости в паутину закона языческого, в паутину причинности, они вызвали своими действиями неизбежные следствия. Сработал «закон крови на земле», так сформулированный Достоевским: «„Только то и крепко, где (подо что) кровь протечет”. Только забыли негодяи, что крепко-то оказывается не у тех, которые кровь прольют, а у тех, чью кровь прольют. Вот он — закон крови на земле»16. «Негодяями» Достоевский называет здесь террористов XIX века, народовольцев, развернувших с 1878 года подлинную охоту на Царя-освободителя и на высших чинов государственного управления. Если бы Российскому государству хватило мужества и — главное — веры не отвечать на кровопролитие кровопролитием, возможно, «крепко» оказалось бы у него. Но случилось то, что случилось. Результат костров инквизиции — секулярная Европа, результат казни декабристов и народовольцев — революция 1917 года. Целое, разделившееся в себе, отвечающее на вызов своей части так, словно оно ведет войну с внешним врагом, не устаивает17. Это не мораль (хоть и евангельская истина18), а просто свидетельство истории. Можно, конечно, сказать (и говорят), что царизм погиб не потому, что казнил, а потому, что мало казнил. На это можно ответить, что большевики казнили гораздо больше, а продержались гораздо меньше.

Смертная казнь может быть целительным орудием только в руках целого, ощущающего себя единым организмом и решающегося расстаться со своим членом лишь в том случае, в каком со своим членом решает расстаться организм: то есть после того, как использованы все средства для его исцеления. Но и тогда — со слезами, болью и жалостью, с острым сознанием своей отныне нецельности, ущербности, инвалидности. Для общества, которому можно позволить казнить, дни казни были бы днями всеобщего траура19. Если же части организма начинают «отрицать» друг друга — перед нами разлагающийся труп.

В «правовом» обществе, чей идеал состоит в том, чтобы «всем вновь так соединиться, чтобы каждому, не переставая любить себя больше всех, в то же время не мешать никому другому»20, в обществе, воображающем себя не единым организмом, а конгломератом автономных частиц, а тем более в нашем нынешнем обществе, где идет война всех против всех, смертная казнь может быть лишь средством борьбы всех со всеми. «Законопослушные», голосующие за смертную казнь, хотят истребить «незаконопослушных» руками государства. При этом присутствует иллюзия, что «незаконопослушные» — это другие. Их и называют сейчас не людьми, а «отморозками». Но вот, например, в замечательной невыдуманной повести Марины Кулаковой «Живая»21, где автор рассказывает о том, как ее убивали, и где ужас живет в каждой строке, абсолютный, леденящий ужас охватывает и повествовательницу, и читателя в тот момент, когда выясняется, что человек, напавший на нее в темноте и изрезавший ножом все ее тело, сопротивлявшееся и уклонявшееся от смертельных ударов, тот, кто показался ей не человеком, а «бездонной, запредельной пустотой», уродливым чудовищем, он — на самом деле — сын интеллигентных родителей, музыкантов, каких так много было среди ее знакомых, что с ним были знакомы ее друзья, находившие его милым и обаятельным. «„Он музыкант…” — „Музыкант?” Больше я ничего не говорила. Не повторяла сказанных слов. Не задавала вопросов. Я не могла ни расхохотаться, ни удивиться, ни разрыдаться. Аут». Тот, кто воспринимался как пришелец из бездонной пустоты, из запредельной бездны, словом — из другого мира, из-за стены, чужой, отморозок, оказывается своим . И от «другого» мира нас не отделяет никакая стена.