Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Слава Бродский

Теперь можно пояснить, почему на одной оси отражается точность не только измерений, но и определения понятий. Определение предполагает введение по крайней мере номинальной шкалы: оно должно давать какие-то признаки отличия определяемого предмета от всего прочего. Например, «определение женщины» должно быть четким настолько, чтобы отличать ее не только от мужчины, но и от трансгендеров, что уже менее тривиально (свойство, которое еще 50 лет назад и не предполагалось необходимым). Чем ближе область деятельности к культуре-2, тем выше точность определений. Несмотря на множество глубоких проблем, связанных с определениями в логике (неизбежность циркулярности в определениях, ибо число слов в любом языке конечно; теорема неполноты Геделя; теорема неопределяемости Тарского и др.), вся математика основана на совершенно четких определениях; то же справедливо для физики, химии, техники. Уже в биологии и медицине начинаются проблемы (хотя бы просмотрите определения «жизни» или «невроза»), а в социологии и экономике, можно сказать, почти царит хаос. Для примера остановлюсь лишь на одном понятии – «фашизм».

Приведу основные черты фашизма, как его определял основоположник этой идеологии Б. Муссолини в 1930-е годы (https://en.wikipedia.org/wiki/Definitions_of_fascism#cite_note-12, https://en. wikipedia.org/wiki/Benito_Mussolini; переводы цитат – мои).

1. Статизм (национализм), как противоположность либерализму 19-го века (предполагающему индивидуализм): «...все в государстве, ничто не противится государству, ничего нет выше государства».

2. Тоталитаризм: «Фашистское государство... интерпретирует, развивает и усиливает всю жизнь народа».

3. «Фашизм есть религиозная концепция, в которой человек рассматривается в его внутреннем отношении к высшему закону объективной воли, которая ... поднимает его на уровень сознательного членства одухотворенного общества».

4. «Фашизм... не верит ни в возможность, ни в полезность вечного мира. Только война приводит к высокому напряжению человеческую энергию и ставит печать благородства на народы, которые имеют мужество, чтобы встретить его».

5. Антирасизм. «Раса! Это чувство, а не реальность: на девяносто пять процентов, по крайней мере, чувство. Ничто никогда не заставит меня поверить, что биологически чистые расы могут быть продемонстрированы сегодня» (известны другие его саркастические замечания насчет расизма Гитлера).

Из этого списка признаков, в частности, видно, что расовая проблема в первоначальную концепцию не входила (Б. Муссолини даже в 1943 году заявлял, что принятие «Расового манифеста» с антиеврейской риторикой в Италии в 1938 году под мощным немецким давлением было ошибкой).

А вот набор признаков фашизма, которые перечисляет У. Эко в 1996 году (https://en.wikipedia.org/wiki/Definitions_of_fascism#cite_note-12), считая при этом, что достаточно одного из них, чтобы остальные (или многие) «коагулировались» вокруг него.

1. Культ традиции, сочетающий культурный синкретизм с отказом от модернизма.

2. Культ действий ради действия – действие имеет значение само по себе и должно приниматься без интеллектуальной рефлексии.

3. Антиинтеллектуализм и иррационализм (часто проявляется в нападении на современную культуру и науку).

4. Разногласие есть измена – фашизм обесценивает интеллектуальный дискурс и критическое мышление в качестве барьеров к действию.

5. Страх «другого», часто в виде расизма или отрицательного отношения к иностранцам и иммигрантам; ксенофобия.

6. Обращение к «разочарованному среднего классу», который опасается давления со стороны низших социальных групп.

7. Одержимость конспиративными теориями заговора, раздувание вероятности вражеской угрозы.

8. Жизнь – постоянная война (борьба).

9. Презрение к слабым (вплоть до уничтожения «недоразвитых» евреев или душевнобольных).

10. Селективный популизм, направляемый диктатором. Недоверие к демократии, не отражающей «голос народа».

11. Новояз – фашизм использует обедневший словарь, чтобы ограничить критическое мышление.

12. Ложь и пропаганда в публичном дискурсе.

Удивительным образом в этом списке отсутствует то, что лично «практикующий Дуче» считал главным – центральная роль тоталитарного государства; акцент сделан на социальные и идеологические аспекты; включен расовый аспект, отсутствующий в оригинале. Если продолжать перечислять различные свойства, придаваемые фашизму другими исследователями, то добавятся такие иногда взаимоисключающие качества, как «социализм, свободный от демократии» и «злейший враг социализма»; «плановая экономика» и «особая форма капитализма»; «террористическая империалистическая диктатура» и «автаркическая экономика» и др. Уже в 1944 году Д. Оруэлл писал: «Слово "фашизм" почти полностью бессмысленно... Я слышал, оно применяется для фермеров, владельцев магазинов... Киплинга, Ганди, Чан Кайши, гомосексуализма... астрологии, женщин, собак и я не знаю, для чего еще... Похоже, просто появилось наиболее оскорбительное слово» (https://en.wikipedia.org/wiki/Definitions_of_ fascism#George_Orwell).

Оруэлл оказался, как и во многом другом, прав. Уже к тому времени произошло слияние в сознании людей фашизма Италии с нацизмом Германии (хотя нацисты себя никогда фашистами не называли), что невероятно расширило круг толкования термина, а в 1990 году был сформулирован «закон Гудвина», согласно которому любая достаточно длительная дискуссия (независимо от исходного предмета обсуждения) приводит к упоминанию Гитлера или нацизма. И хотя этот закон первоначально касался зарождающихся онлайновых дискуссий в Usenet, сейчас он по праву применим ко всему Интернету и к обычным политическим перепалкам. Свежее напоминание – постоянное апеллирование к «фашистской» риторике в российско-украинских «дебатах» посткрымского времени или даже сопоставление с фашистом кандидата в президенты США миллиардера Д. Трампа (http://www.newsweek.com/ donald-trump-fascist-354690).

Такое положение дел не ново; множество определений одного и того же понятия всегда сопровождало неформальные дисциплины и было поводом для беспокойства у многочисленных представителей соответствующих наук – по-видимому, это был один из стимулов логического позитивизма в его прометеевом (и, конечно, безрезультатном) порыве свести науку к единообразному выражению понятий и правил их использования. Предпринимались также попытки «унификации» определений, то есть нахождения какого-то подмножества общих для них черт (к чему и я приложил руку 40 лет назад, анализируя десятки определений терминов «модель», «система» и др. [17]).

Ситуация полной определенности и общепринятости понятий в социальных науках является скорее исключением и касается в большинстве случаев нейтральных достаточно формальных категорий, таких как грамматические определения или точные названия некоторых (далеко не всех) исторических событий. Наиболее серьезные усилия придать понятиям точный смысл, безусловно, прилагаются в юриспруденции, ибо там от точности зависит слишком многое, – но и там сплошь и рядом возникает неопределенность в интерпретации. То есть там формально есть только одно определение, скажем, «умышленного убийства» (другие, не прописанные в своде законов, вообще не принимаются во внимание), но, поскольку отдельные слова и выражения в нем могут быть по-разному поняты – множественность толкований возникает на этапе применения и активно используется сторонами процесса. В конечном счете, «верное толкование» признается за судьей какого-то уровня, то есть вступает в силу некий авторитарный механизм. Таким образом, можно сказать, что в социальных науках, за редким исключением, определения используемых понятий либо расплывчаты, неоднозначны и имеют множество вариаций, либо однозначны и строги, если (и только если) поддерживаются авторитетом власти и закона (в последнем случае, конечно, они все равно различаются от страны к стране).

Есть и еще одна фундаментальная проблема, непосредственно связанная с рассматриваемым вопросом, – проблема ошибки измерения. Мало того, что, скажем, длину люди измеряют в сантиметрах (а не в терминах «длиннее – короче»), – важно, насколько точно они это делают. В огромной степени технический прогресс связан именно с ростом точности в измерении различных процессов, что сделало вообще возможным конструирование почти всего, что нас окружает, – достаточно представить себе, какая точность нужна для взаимной подгонки всех деталей мобильного телефона по сравнению с точностью изготовления пращи Давида.

Ошибка измерения определяется в отношении к некоему «истинному значению» – например, отклонение прибора измерения (рулетки) в 1 мм от измеряемой длины картины в два метра («истинное значение») – очень маленькое, и им пренебрегают, когда вешают картину на стену. Но такое же отклонение при измерении толщины волоска, где истинное значение куда меньше миллиметра, делает рулетку вообще бессмысленной и вынуждает пользоваться другими приборами. Само понятие «истинного значения», таким образом, есть функция точности прибора. Скажем, для измерения длины картины надо много раз измерить ее длину с помощью рулетки (точность которой заранее известна), принять среднее всех значений за «истину» и оценить степень ошибки как степень отклонения наблюденных значений от истинного (либо в миллиметрах, либо в процентах к истинному размеру).