Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Слава Бродский

а) Слишком сильно давление интересов различных групп на исследователей, слишком велико значение мифа прошлого, слишком существенны репутационные потери от замены мифа на факты. Даже если нет государственного давления, как в любом авторитарном режиме (в котором история почти всегда переписывается под текущего правителя), – есть мощное давление общества (прессы, традиций, коллег по университету и т.д.). Тому тьма примеров, приведу лишь один, очень безобидный на фоне, например, потока искажений истории в данное время в России (в связи с известными обстоятельствами). Он тоже о России – но с другой стороны. Вот что пишет замечательный английский историк Д. Левен в своей книге о войне России с Наполеоном: «Победа русских над Наполеоном является одним из наиболее драматических моментов в европейской истории... Много лет назад я пришел к заключению, что изложение этого события в западной Европе и северной Америке просто-напросто очень далеко от истины» [21, с. 3]. Итак, по прошествии 200 лет, после сотен, если не тысяч, томов на данную тему изложение «очень далеко от истины»... Далее он рассматривает особенности историографии основных стран, вовлеченных в процесс написания текстов (включая российскую), для подкрепления своего тезиса (где, в частности, упоминает о том, что «...Англия захватила Ватерлоо для себя», с. 7), а потом приступает к своему собственному (взвешенному, как мне кажется) изложению.

б) Даже если текст пишется абсолютно незаинтересованным и объективным специалистом, на его пути непреодолимо встают очень «простые» вопросы: а что же помещать в изложение? о чем умолчать? что включать в учебники для школ и под каким углом зрения? должен быть учебник единым для всех или нет? что, собственно, есть история? Стоит всерьез задуматься над этими вопросами – и становится ясно, насколько колоссальна роль субъективного фактора во всем этом, насколько «наука» история, по сути, близка, к «рассказыванию историй» в самом бытовом смысле слова.

в) История как некое изложение того, что было, становится довольно бессмысленной, если автор не отвечает в какой-то степени на многочисленные вопросы типа «почему?». Почему Германия, не имея ни одного вражеского солдата на своей территории и заключив бесподобно выгодный мир с Советской Россией, тем не менее признала себя пораженной в 1918 году? Почему коммунизм в Советском Союзе помер, а в Северной Корее и Китае живет и процветает? Почему арабы, невзирая на гигантское военное преимущество, не победили евреев в 1948 году? Все такие вопросы предполагают знание причин происходящего – как и в настоящей науке, поиск причин вроде бы является главной целью этого вида деятельности. Но есть, однако, фундаментальная разница: в науке отыскиваются общие, типичные, массовые причины повторяющихся явлений, а в истории – индивидуальные, уникальные причины уникальных событий.

Вопрос: а как, если всерьез, узнать о том, что на самом деле происходило в тот или иной момент времени в том или ином месте? Как, например, залезть в душу Николая Второго, когда он принимал решение о вступлении России в войну? Может, и прав был Распутин, когда позднее сокрушался, что не смог этому помешать (так как находился в больнице далеко от столицы), – а то бы, глядишь, и помешал, и мировая история пошла бы абсолютно иным путем? Попробуйте сами себе задать вопрос: «Почему я в браке именно с этим человеком? Почему я в данном городе (стране), а не где-то еще?» – и т.д. Ответы на подобные вопросы – а именно из них состоит распутывание событий прошлого – ясно показывают, что искать причины отдельно взятых событий можно бесконечно, и все равно никогда не уверен, что найдешь. В этом отношении вся история как наука – очень сомнительное мероприятие. И именно поэтому она так интересна: люди видят себя, со своими колебаниями, проблемами и прочая, в разных обстоятельствах – и это чрезвычайно близко им именно эмоционально. Когда говорят «Крымнаш» – ничего похожего на исторический (и тем более юридический) анализ реальной ситуации у пресловутых 86% не возникает, но возникает чисто эмоциональная эйфория: таки «наш», не «их», – а «мое» всегда лучше чужого.

И последнее замечание насчет истории. Почему-то считается, что незнание истории приводит к повторению ее тяжелых уроков, то есть знать историю вроде бы очень полезно. Но вот, например, свежий опрос в Румынии показывает, что три четверти опрошенных не слышали, что такое Холокост (http://mignews.com/news/ disasters/060815_133124_87375.html). Таких и еще более нелепых результатов полно в любых странах – где больше, где меньше. В какой мере подобная невежественность опасна? В Германии 40-х годов все 100% не знали про Холокост (его раньше и не было) – но вот же управились. Люди делают что-то не потому, что они знают или не знают историю, а потому, что какие-то ситуации вынуждают их делать иногда сходные вещи. Наивный исторический «аналогизм» (любимый прием историков) – не более чем пародия на научную методологию. Десятки, если не сотни, раз за последний год Путинa сравнивали с Гитлером (см. выше «закон Гудвина») в связи с аннексией Крыма. Чему это помогает? Да, Путин сделал нечто похожее на то, что сделал фюрер в свое время с Силезией, – но в истории масса самых разных примеров и аннексии, и захвата, и т.д. – почему именно этот выбран «для анализа»? И что из такого анализа следует? Что Путин развяжет мировую войну?

Вот отрывок из «Исхода» Л. Юриса о событиях 1948 года перед объявлением Израилем независимости: «Отряды евреев рыскали по ущельям и чащобам Иудейских гор, нападая на деревни, где скрывались бандиты. Они не спали сутками, изнемогали от усталости, но всегда были готовы отправиться в рейд. – Здесь партизанил еще царь Давид!.. – Помни, ты сражаешься на том самом месте, где рос Самсон! – В этой долине Давид победил Голиафа!» [22, с. 180]. Здесь, в концентрированном виде, история и играет свою главную – мобилизующую, возвышенную, объединяющую – роль, смешиваясь, очень незаметно, с религией и мифом. И неважно, что из упомянутых событий имело место «на самом деле», а что – нет; важно поименовать некие опорные точки в прошлом, оттолкнуться от них, получить уверенность в своей принадлежности к потоку. Поэтому так болезненна истина – то есть то, где история приближается к науке на самом деле. Поэтому, скажем, недавно опубликованные архивные материалы, неопровержимо доказывающие, что «подвиг 28 героев-панфиловцев» – выдумка от начала до конца (http://statearchive.ru/607), так тяжело многими принимаются. Самые вроде бы очевидные вещи, оригиналы документов тех лет, горячо оспариваются не по поводу их аутентичности (там нельзя подкопаться), а по поводу того, «надо ли было публиковать» (http://www.planetoday.ru/28-panfilovtsev-mif-ili-real-nost/). Из подобных вещей вся история и состоит. Это как сегодняшняя дипломатия, обращенная в прошлое, – а кто управляет прошлым, как мудро заметил тот же Оруэлл, тот управляет и будущим (и тут истории нельзя отказать в рациональности – с точки зрения «управленцев»).

Знание истории – чудесная вещь, но помогать хоть чему-то в решении рациональных задач (принятии правильных решений) она может только в счастливом сочетании с огромным числом других факторов (как, скажем, если бы Джорж Буш, помимо опоры на данные – не очень точные – разведки перед вводом войск еще бы и задумался о том, что вековой конфликт между шиитами и суннитами в Ираке можно сдержать только железной недемократической рукой). Eе эмоциональный заряд, однако, огромен – и для рассказчиков, и для слушателей, – словом, типичная культура-3.

4. Очень кратко – o некоторых других сферах человеческой деятельности, уже непосредственно в теле культуры-3.

 Психология находится примерно в середине поля, что вполне отвечает ее статусу: с одной стороны, это наука, бурно развивающаяся на экспериментальной базе последние десятилетия, но с другой стороны, если и имеется прикладной аспект этой науки, то он обращен к познанию эмоциональной сферы ничуть не в меньшей степени, чем к познанию рациональной. Уровень и точность измерений в психологии еще ниже, чем в медицине; любые медицинские решения в этой области обладают повышенной неопределенностью; специфика индивидуума играет в силу сложности измерений (куда легче измерить давление крови, чем уровень депрессии) куда большую роль, чем в других науках (соответственно, статистика менее надежна из-за этой разнородности).

Видимо, это было одной из причин, почему именно психологи сделали совсем недавно выдающуюся работу, выполненную силами 270 (!) специалистов из разных организаций – воспроизвели 100 исследований, результаты которых были опубликованы в трех наиболее престижных журналах за несколько последних лет [27]. Такого рода массового репродуцирования результатов в истории науки вообще не было (например, «пищевые противоречия» [18], о чем говорилось выше, установлены после анализа литературы, а не как следствие повторных экспериментов). Авторы в каждом конкретном случае заново организовали выборку, задали те же самые вопросы, оценили вероятность ошибки и т.д. – во всем руководствуясь методикой оригинального исследования и постоянно консультируясь с его исполнителями. Итоги абсолютно плачевны – надежное подтверждение справедливости оригинальных выводов было достигнуто лишь в 39% случаев, а то и меньше, в зависимости от использованных критериев сравнения (что, между прочим, близко к теоретической оценке – более 50% – Д. Иоаннидиса доли «ложных открытий»). Понятно, что установление такого высокого уровня невоспроизводимости результатов выходит за рамки психологии и имеет очень большое значение для того, чтобы исследователи любого профиля повернулись лицом к проблеме неустойчивости своих выводов, тем самым сделав шаг в сторону приближения к культуре-2.