Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Слава Бродский

От страха у Лени перехватило дыхание и прошла боль в животе. Он сказал сдавленно:

– Из Америки.

– Что ты делал в Америке?

– Жил, – сказал Леня и на всякий случай добавил дрожащим шепотом: – Я больше не буду!

– Ага! Американец, значит!

Милиционеры переглянулись и явно повеселели.

– Все ясно: шпион, – победно объявил старый.

– Ну да, шпион и есть, – с энтузиазмом поддержал его молодой.

– Я не шпион! – застонал Леня. – У меня болит живот!

– Сейчас передадим тебя куда следует, – заверил его старый, смакуя ситуацию. – Там быстро разберутся, что у тебя болит. Получишь десяточку строгого, чтоб впредь не шпионил против нашего народа.

Леня не знал, что такое «десяточка строгого», но догадался, что это должно быть нечто крайне непривлекательное. Эта догадка пронзила его воспаленный мозг, и он разрыдался, отчего ликование милиционеров достигло предела.

– Ну что, может, пожалеем? – сказал старый.

– Пожалеем, – согласился молодой.

– Правильно. Пусть платит штраф и валит в свою Америку. Сколько у нас за шпионаж полагается?

– Две тысячи рублей, – с готовностью ляпнул молодой. Он был еще слишком молод, чтобы постигнуть глубокий смысл денег.

– Правильно, – сказал старый. – Только не рублей, а долларов. Плюс пятьсот за то, что ходит без паспорта. В общем, так, Шпулькин: плати три тысячи и не беспокойся. Я выпишу квитанцию. У нас всё по закону, не то что в вашей Америке.

 Размер штрафа слегка ошарашил Леню. Вся его поездка в Россию не стоила таких денег. Платить было нечем.

– Кредитную карточку возьмете? – заискивающе спросил он.

Старый милиционер пожал плечами.

– Давай, если не нужна. Но сначала заплати штраф.

– У меня нет таких денег, – заныл Леня.

– Звони своим родственникам, пусть привезут.

Леня позвонил Митрофану, которого к тому времени считал своим лучшим другом. Услышав про три тысячи долларов, Митрофан по дружбе обложил Леню таким матом, какого Леня никогда не слыхал и не мог понять, несмотря на свое безупречное знание русского языка.

– Пиндос и есть пиндос, – подвел итог Митрофан. – Сам заварил, сам и расхлебывай. А у меня нет денег.

– Я ничего не заваривал, – ныл Леня. – Они думают, что я шпион.

При слове «шпион» Митрофан испугался так, что от страха перестал материться. Он перешел на «вы», вежливо попросил Леню больше не звонить и повесил трубку. Леня попытался сделать еще несколько звонков своим новым московским друзьям, но это приводило к такому же результату.

– Ненадолго, взаймы! – взывал Леня. – Я вышлю, как только вернусь домой!

При упоминании о деньгах друзья грустнели и заводили разговор о живописи или драматическом искусстве. Когда Леня жаловался им, что его подозревают в шпионаже, они пугались и спешили закончить разговор. Потом друзья вообще перестали отвечать на Ленины звонки. Видимо, разошелся слух об их знакомом придурковатом американце, который оказался шпионом и при этом у всех вымогает деньги.

Леня остался в вакууме, если не считать двух милиционеров. Но и тем надоело воспитывать Леню; они занялись своими делами и перестали обращать на него внимание. Мучительно потекло время и тянулось до тех пор, пока в Нью-Йорке не наступило утро, и Леня смог, наконец, позвонить маме.

Узнав о Лениных приключениях, мама впала в истерику и немедленно задействовала своего политически влиятельного супруга. Супруг позвонил всем своим политически влиятельным знакомым. В результате пошел звонок из Госдепартамента США в американское посольство в Москве, а оттуда – далее, по должным российским каналам. Но к тому времени в Москве кончился рабочий день, должные каналы перестали отвечать на звонки, и бедный Леня застрял в отделении милиции до утра.

Не будем пытаться передать состояние нашего несчастного героя в течение этой жуткой ночи или описывать обстановку, в которой он провел эту ночь. Вы, мой дорогой искушенный читатель, даже если сами никогда не проводили ночь в московском отделении милиции, наверняка можете себе эту обстановку представить, и, стало быть, незачем зря тратить ваше время.

Утром вернулись на работу два знакомых Лене милиционера. Они поинтересовались, раздобыл ли их подопечный деньги на штраф, и снова занялись своими делами. И бедный Леня понял, что его песенка спета, и что он уже никогда отсюда не выйдет, и что пора подводить итоги своей глупой, непродолжительной жизни.

Но я должен успокоить вас, дорогой читатель. Не в моих правилах заканчивать рассказ на такой трагической ноте и тем портить вам настроение. Ленины мучения продолжались до тех пор, пока в отделении милиции не раздался спасительный телефонный звонок. Этот звонок завершил целую эстафету звонков, которая началась накануне вечером в американском посольстве и пронеслась по Москве через несколько важных правительственных организаций, отвлекая важных людей от их важных дел. Никто из этих важных людей не мог понять, почему их важных абонентов интересует какой-то совершенно неприметный американский турист, и они поспешили от этого ничтожного туриста избавиться.

Коротко поговорив по телефону, старый милиционер положил перед Леней его кошелек с кредитной карточкой и водительскими правами штата Нью-Джерси.

– Можешь идти, грамотей, – сказал он, и Леня, не веря своему счастью, пулей вылетел на улицу.

В тот же день он успел на прямой рейс «Дельты» из Москвы в Нью-Йорк. Вдавившись в спинку кресла, он сидел в самолете с закрытыми глазами и боялся пошевелиться, пока самолет не вышел на взлетную полосу.

– Что, первый раз летите в Америку? – услышал он приветливый голос сидевшей рядом блондинки.

Леня вздрогнул, и не открывая глаз, пробормотал:

– Sorry, I don’t speak Russian.

Моя недолгая жизнь на театральных подмостках

Сейчас, дорогой читатель, я сделаю признание, которое человек может сделать только в преклонном возрасте. Я открою вам то, что скрывал всю жизнь: у меня нет никаких талантов. Я от рождения безнадежно бездарен. У меня нет способностей к живописи. У меня нет музыкального дара. Я не преуспел ни в поэзии, ни в прозе. Об искусстве танца вообще говорить нечего.

Но вот однажды, один-единственный раз в жизни, во мне ненадолго вспыхнул дар актера. Это было восхитительное, всепоглощающее чувство. Это был взрыв счастья – как невесомость, как парение в небе. Сегодня, много лет спустя, при воспоминании об этом мне хочется петь и танцевать, но я не могу этого сделать по причине, изложенной выше: у меня нет таланта к пению и танцам.

Это произошло в Лос-Анджелесе вскоре после того, как я прибыл в Америку в качестве политического беженца из страны победившего социализма. Кого еще он победил, я не знаю, но надо мной этот славный социализм определенно одержал победу. Я спасся бегством. Промыкавшись в Лос-Анджелесе несколько месяцев без работы и без средств к существованию, я случайно узнал, что тут успешно функционирует русский театр. Я умел говорить по-русски, и это было, пожалуй, единственное, что я тогда мог делать в Америке. Я подумал, что в русском театре это может пригодиться.

Режиссер театра Николай Грызунов, он же его владелец и менеджер, принял меня дружелюбно. Он рассказал мне, что сейчас театр готовит к постановке монументально-эпохальную пьесу «Любовь зла», и они как раз набирают актеров. Подзаголовок пьесы, объяснил он, будет: «Полюбишь и козла». Актер на роль козла, то есть героя-любовника, у них уже есть, но не хватает актера на роль обманутого мужа. Потом, повнимательней приглядевшись ко мне, он помялся и добавил, что театр, вообще-то, русский, поэтому актеры должны иметь русскую внешность и русские фамилии. Тем не менее, сказал он, им также нужен суфлер, и он готов предложить мне эту должность. Он может заплатить мне двадцать долларов после того, как спектакль будет сыгран.

Я согласился с радостью. К тому времени я не заработал в Америке ни цента, и двадцать долларов выглядели как солидный куш.

Работа была простая. Я должен был стоять за кулисой и шепотом читать текст пьесы. Все искусство заключалось в том, чтобы вышептывать каждую реплику после того, как предыдущая была сказана со сцены. Кому принадлежала реплика, читать не следовало, актеры должны были сами это знать.

Роль обманутого мужа долгое время оставалась вакантной. В последний момент на нее нашли жилистого плотника Васю, человека угрюмого и далекого от искусства Мельпомены. Но выбора уже не было, до премьеры оставались считанные дни. Васина фамилия была Козлов, что хорошо гармонировало с названием пьесы. Вася Козлов говорил по-русски с необычным – то ли волжским, то ли уральским – акцентом, и в его устах все, кроме мата, звучало как-то неестественно. В каждую фразу он вставлял непонятное никому, кроме меня, вводное слово, которое звучало как «бёнть».

Начальные этапы репетиции пьесы – чтение и разводка – прошли без меня и без Васи. Я был пока не нужен, а Васю тогда еще не нашли. К тому времени, когда мы оба влились в труппу, спектакль был в цейтноте. До премьеры оставалась всего одна репетиция. Актеры нервничали. Грызунов психовал. Вася Козлов не успел выучить свою роль, поэтому вся надежда была на суфлера, то есть на меня.