Страницы Миллбурнского клуба, 5 - Слава Бродский

Но по-русски он говорил. Он впитал этот язык с детства. Он вырос в доме, где говорили только по-русски, и не просто говорили: русский язык там был культом, фетишем, божеством. Его охраняли, как государственный золотой запас. Дома детям категорически не разрешалось говорить по-английски или вставлять в русскую речь английские слова. Исковерканные на русский манер англицизмы, вроде таких как «майлы», «паунды», «драйвать» и «шопать», считались уголовным преступлением.

Этот лингвистический террор продолжался до тех пор, пока Ленина мама не ушла от Лениного папы к своему боссу, нью-йоркскому адвокату с обаятельной улыбкой и крепкими политическими связями. Папа, в свою очередь, ушел, как полагается уходить папам, к секретарше. У секретарши не было политических связей, но зато были такие бедра, что любой папа ушел бы от любой мамы. Кто из Лениных родителей от кого ушел раньше, остается невыясненным, что, впрочем, не имеет никакого значения для нашего дальнейшего повествования.

К тому времени Леня уже вырос, и развод родителей не сильно его расстроил. Правда, общаться по-русски стало не с кем. Но, как известно, все, что мы постигаем в детстве, остается на всю жизнь. Так что Леня по-прежнему мог говорить на безупречном русском языке, без тени акцента. Что его и сгубило. Но об этом позже.

Пока что мы остановились на том, что он вышел из самолета и вскоре закружился в вихре бурной московской жизни при содействии всевозможных двоюродных родственников и их друзей, которые немедленно стали Лениными друзьями. Московская жизнь понравилась Лене. Все хотели с ним дружить. Все рвались показывать ему Москву. Все звали в гости. Девушки источали сексуальную целенаправленность. Леня купался в благостном тепле любви и внимания. Он никак не мог понять, почему его родители уехали из такой веселой, высококультурной страны, населенной такими милыми, доброжелательными молодыми людьми.

Особенно Лене нравилось, что он, наконец, нашел применение своему безупречному русскому языку. Он чувствовал себя своим среди своих. Так же, как все, он любил острить или рассказывать анекдоты по-русски, и это всегда встречалось восторженным ржанием. Сам он не всегда понимал шутки своих московских друзей; ему объясняли, почему это смешно, и он, поняв или сделав вид, что понял, хохотал громче всех.

В этой культурно-массовой эйфории было одно обстоятельство, которое огорчало Леню. Когда он оставался в городе один, без сопровождения своих чудесных друзей, его почему-то переставали принимать за своего. Есть американская поговорка: если нечто ходит, как утка, и крякает, как утка, значит, это и есть утка. Поговорка оказалась обманом. Леня одевался, как все, говорил, как все, но в нем все равно видели иностранца. Каждый раз при покупке билета в музей или театр повторялся примерно один и тот же диалог:

– Девушка, один билет, пожалуйста.

– Двести рублей.

– Почему двести, девушка? Билет стоит двадцать рублей.

– С иностранцев двести.

– Откуда вы знаете, что я иностранец? – обижался Леня.

На этот вопрос он ни разу не получил ответа. Девушка, глядя в сторону, говорила с холодным отвращением:

– Гражданин, будете брать билет или нет? Если не будете, отойдите от кассы и не мешайте другим. Следующий!

Мучимый непостижимой загадкой, Леня обратился за разъяснением к одному из своих двоюродных друзей, Митрофану Шварцману. Митрофан был вдумчивый матерщинник и философ, который не оставлял вопросов без ответа. Он подумал и сказал:

– Повтори точно, как ты просил билет.

– Девушка, один билет, пожалуйста, – повторил Леня.

– Все понятно: ты м***ло, – поставил диагноз двоюродный Митрофан. – Забудь эти свои «спасибо» и «пожалуйста». Наши люди так не говорят. Это всё – ваши американские лицемерные деепричастия.

– Не деепричастия, а вводные слова, – поправил Леня.

– Вводи их себе в ж***у, – посоветовал Митрофан. – А у нас говори, как все.

– Как? Просто сказать – «один билет», и все? Без «пожалуйста»?

– «Билет» тоже не надо говорить. Она и так знает, что ты покупаешь билет, а не гондон. Скажи коротко: «один». Понял?

В другой раз Леня последовал инструкции своего друга, но это не помогло. За исключением первой фразы, которая, по совету Митрофана, состояла из слова «один», весь диалог с кассиршей повторился слово в слово:

– Один.

– Двести рублей.

– Почему двести?

– С иностранцев двести.

И так далее. В отчаянии Леня снова позвонил Митрофану. На этот раз Митрофан думал еще дольше. Наконец, он сказал:

– Вспомни: ты улыбался, когда просил билет?

– Наверно, улыбался. Что она мне – враг?

– Ну конечно, – сказал Митрофан. – Я был прав: ты м***ло. Это известно, что пиндосы все время улыбаются своими фальшивыми улыбками. Но мы не пиндосы. У нас люди прямые и искренние. Они зря улыбаться не будут. Я, например, могу улыбнуться девушке, только если я собираюсь ее трахнуть.

Теперь, вооруженный знанием местных обычаев, Леня отправился в заветную Третьяковку. Он подошел к кассе, швырнул на прилавок двадцать рублей и сказал сквозь зубы, вкладывая в свои слова как можно больше ненависти:

– Один.

– Двести рублей, – сказала девушка. – С иностранцев двести.

– Что-о? – взревел вежливый Леня, для которого рушилась его последняя надежда. – Я, б*я, покажу тебе, какой я иностранец!

Девушка побледнела.

– Ох, извините, пожалуйста, – замурлыкала она с милой улыбкой. – Знаете, мне показалось, что у вас взгляд какой-то такой… не наш. Теперь я вижу, что ошиблась. Двадцать рублей, пожалуйста.

Вечером Леня праздновал победу в кругу своих новых друзей.

– Ты молодец, – говорил пьяный Митрофан, хлопая Леню по затылку. – Ты наш. Хороший парень, хоть и пиндос. Давай еще по одной, под осетринку. Осетринка – класс, особенно с хреном. У вас в Америке такую хрен купишь.

На следующий день у Лени заболел живот. Сначала чуть-чуть, потом сильнее. К вечеру стало совсем плохо. Всю ночь Леню рвало. Наутро Митрофан отвез его в поликлинику.

– Смотри не проболтайся, что ты иностранец, – по дороге наставлял он Леню. – Три шкуры сдерут. Дай им мой адрес, скажи, что забыл паспорт дома, и работай под своего, понял?

Унылая блондинка в регистратуре поликлиники задала Лене два десятка вопросов, на которые он ответил с безукоризненной точностью. Под конец она спросила:

– Какой у вас рост?

На что Леня гордо сказал:

– Пять футов семь дюймов.

Он был горд не своим ростом, а знанием настоящих русских слов. Не то что какой-нибудь полуграмотный иммигрант, который, конечно же, сказал бы «пять фитов и семь инчей», что сразу бы выдало в нем иностранца.

– Чего, чего? – переспросила регистраторша.

– Пять футов семь дюймов, – повторил Леня на правильном русском языке.

Лицо регистраторши выразило испуг и растерянность. Она сказала:

– Посидите минуточку.

Она ушла и вскоре вернулась в сопровождении крупного мужчины с руководящим лицом и при галстуке.

– Господин Шпульман? – сказал мужчина, обращаясь к Лене ласково, как к больному. – Очень приятно. Какое у вас постоянное место жительства?

– Москва, – соврал Леня и без запинки назвал адрес своего друга Митрофана.

– Ну хорошо, допустим. А какой у вас рост?

– Пять футов семь дюймов.

– Так, так. Посидите минуточку.

Руководящий мужчина вернулся к себе в кабинет, оставив Леню в приемной ждать врача. Спустя десять минут в приемную вошли двое в форме полицейских. Ленин папа рассказывал, что в прежние времена они назывались милиционерами. Как они теперь называются, папа не знал, но советовал Лене на всякий случай держаться от них подальше.

– Этот? – спросил один из милиционеров, показывая на Леню.

– Этот, – подтвердила регистраторша.

– Ага. Ну, здравствуйте, гражданин Шпулькин.

– Здравствуйте, – сказал Леня, не понимая, почему в России людей лечит полиция.

– Попрошу с нами в отделение.

– У меня болит живот, – пожаловался Леня.

– Ничего, у нас быстро пройдет, – заверили милиционеры.

В отделении пахло человеческими испарениями и еще чем-то прелым, похожим на осетрину, которой угощал Леню Митрофан. Леню усадили на стул, обитый потрескавшейся черной кожей, из-под которой выбивалась вата. Один из милиционеров, тот, который постарше, сел за стол напротив и сказал:

– Покажь паспорт.

– Не покажь, а покажи, – грамотно поправил Леня. – Я его забыл дома.

– Ты, грамотей, по какому адресу проживаешь?

Леня назвал адрес Митрофана. Милиционер подвинул к себе телефон, куда-то позвонил и что-то записал.

– Значит, так, – сказал он, и в голосе его звучала гробовая тяжесть. – Никакой Шпулькин по этому адресу не прописан. Говори, откуда приехал. Будешь врать – живым отсюда не выйдешь, понял?

От страха у Лени перехватило дыхание и прошла боль в животе. Он сказал сдавленно:

– Из Америки.