Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

— про старинные песни да пословицы, про печорскую свадьбу, про наши причитанья. Все выспрашивал Леонтьев да записывал. Одних песен он у меня сотен пять с лишним записал. А пословиц что из решета насыпала — после Леонтьев подсчитал, — больше пяти тысяч вышло. Только про былины промолчала. Знала я былины неточно, из половины треть, и не решилась сказывать.

Целыми вечерами говорила я про нашу печорскую старину. То рассказываю, а то и пропевать начну. Иногда уже на утренней поре соберусь домой.

Заведующий библиотекой Павел Николаевич Дьяков взялся меня учить: то заданье мне даст и проверит, то беседует, то прямо в библиотеке займется, то книжку на дом даст. А у меня учиться охота всегда была.

Под Первое мая дали мне комнату на Оленьей улице. Комната по моей тогдашней семье (я вдвоем с Клавдием жила) была просторная, вот и зажила я свободно.

Познакомилась я как-то с одной ненецкой семьей по фамилии Сядей. Жили они в большом доме рыбтреста. Петр Сядей — сухой старик с седыми усами. А жену его зовут Феоктиста Титовна. Годов ей уже много, а без работы она не сидит: то шьет что-нибудь своим внучатам, то убирает квартиру, а то и рыбу ловить на Печору пойдет. Но когда она свободна, то сидит не одна: вокруг нее бегают и свои внучата и чужие ребятишки-ненцы.

Однажды пришла я к ним и услышала такой разговор:

— Бабушка, ты нам что-нибудь из старой жизни расскажи, — упрашивали ее ребятишки.

— Хорошего, ребята, нечего мне рассказать, — отвечает Феоктиста Титовна. — В старое время нам, ненцам, жилось хуже, чем оленям в гололедицу. Богачи да власти нас и за людей-то не считали…

— А за кого же, если не за людей? — спрашивает старший Феоктистин внук Толя.

— Наверное, за зверей, — отшучивается бабушка. — Самоедами нас звали, так думали, что мы людей едим, и боялись нас. Однажды, когда я была еще девчонкой-недоростком, приезжает какой-то купец из Мезени. Увидел он, что нам живется худо, вот и давай уговаривать: поедемте, мол, со мной кормить буду и деньги платить. «Куда ехать-то?» — спрашивает ваш дедушка Тит. «По всем русским городам повезу, а может, и в немецкую землю заедем». — «А зачем нас повезешь-то?» — «Буду вас показывать. Всяких зверей видали, а таких, как вы, еще не видывали».

Хоть и обидно было, а пришлось согласиться: нужда заставила. Целую зиму возил нас купец по Петербургу и Кронштадту, по главным городам чужих земель. Выставит нас в зоологическом саду, а сам в газетах пропечатает, что за такую-то плату можно смотреть людей дикого племени. Вот народ и валит к нему, успевай хозяин деньги получать. Перед выходом раскосматит нам волосы, вымажет нас всех салом, чтобы страшней казались. А то еще сырого мяса даст каждому в руки и грызть заставит. Не один раз говорил нам купец: «Забудьте, что вы люди!..»

А мы забывать не хотели. Оттого мы и Советскую власть с радостью встретили. Будто подошла она к нам, ко всем ненцам, и сказала: «Помните, что вы люди. И никогда не забывайте!»

Говорит эти слова Феоктиста, а сама плачет. И вижу, что плачет она уже не от горя, а от большой радости. Жизнь ее сейчас — чаша полная. Оба они с мужем — пенсионеры, почетные люди заполярного нашего города. Сын Иван и невестка Наталья — на ответственной работе, дочь Ксения учится в педагогическом училище, внуки начинают ходить в школу.

Легкие, радостные сегодня слезы у бабушки Феоктисты! А ребятишки задумались. Жалко им свою бабушку: очень уж страшное было у нее детство.

Вскоре приняли меня в союз политпросветработников. На собрании пришлось мне рассказать про свою жизнь. Не могу я про свою жизнь без слез рассказывать. И тут, только заговорила про детство, про работу на кулаков, про маету в замужестве, не могла удержаться, заплакала. А как завела речь про колхоз, про теперешнюю работу, про свои сказы, — забыла и слезы.

— Прежде, — говорю, — все мы вяли, как трава, красным солнышком не согретая. А нонче и травы растут, и цветы цветут.

13

Давно я думала про нашу мать Печору песню сложить.

Все, что хорошего есть на нашей Печоре, — все я вспомнила и в сказ положила: и луга сенокосные в наволоках, и боровые ягельные места на тундровых берегах. Рассказала, как весной плывут колхозники в легких стружочках по вешним заводям, охотятся на гусей да уток, как молодежь поет новые, веселые колхозные песни. Вспомнила я, как мы прежде ездили на низы, к морю:

Берега-то у моря студеного

Прежде были пусты, без строеньица,

Ни двора тебе, ни хижины,

Ни жилья человечьего.

Жили в лодочках, во суденышках,

Тут все делали-обрабливали,

Тут и рыбу засаливали,

Тут тебе была и спаленка,

Тут столова-нова горница,

Тут и нова светла-светлица.

Ни вымыться тебе, ни высушиться.

Мелкий дождичек — обмывка,

Красно солнышко — обсушка,

Бочки с рыбою — тесова кровать,

Сетки с кибасами[11] — изголовьице.

Вспомнила я про нашу маету на ловле: как раньше в плачах своих плакала, так и тут сказала. И сравнила с теперешней путиной. Каждый колхоз на своих участках у моря свои дома имеет и даже бани. Колхозники нахвалиться не могут.

— Комнаты, — говорят, — светлые да теплые, стены обоями оклеены. Спим не вповалку на земляном полу, как прежде спали, а на хороших койках, на мягких матрацах, на чистых простынях. Придем с работы, вымоемся, переоденемся, попьем да поедим — и в красный уголок: патефон или радио слушать, в пешки-шахматы играть, беседы беседовать.

Когда я пришла к Фоме в дом, у него во всем дому одна комната была шпалерами оклеена — всей деревне на удивленье. А тут на путине стены в домах оклеены.

Рыбу им не надо убирать да солить, как прежде мы убирали да солили.

Вспомянула я, как работала на кулаков по широким печорским дугам. Мы тогда день перекоротать не могли, ночи не дождемся, с устатку без питья падаем, без еды лежим. А теперь траву обкашивают не косами-горбушами, а самокосилками, работают бригадами. Каждое дело показано, каждое учитано, трудодни в книге выведены, сполна будут оплачены. Не заметим, как и день пройдет, не видим, как время катится, не хватает дня поработать, еще хочется.

Прикатится день ко вечеру,

День ко вечеру, ко отдыху

Молоды ребята пляшут да поют,