Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

говорит мне:

— Как хочешь, Романовна, я от тебя не отступлюсь. Буду просить у председателя, чтобы тебя ко мне в гости в Нарьян-Мар отпустили.

9

И верно, приехал как-то Константин из Оксина и говорит:

— Завтра поезжай в Оксино, тебя в райком зовут. И деньги на дорогу в Нарьян-Мар выписаны.

Сборы у меня были недолгие. Шапку в охапку, рукавицы за пояс, поклон — да и вон. Взяла в колхозе лошадь, вожжой тряхнула, плетью махнула, была — да и нет. Зашла в райкоме к Кудрявцеву, он меня хвалит:

— Ну, Маремьяна Романовна, слышали мы твою работу.

Получила я деньги, справку в сельсовете и вместе с секретарем райкома поехала в Нарьян-Мар. Дорогой объяснил он мне, что мое простое слово может людям службу служить.

Приехала я в гости к Леонтьеву. Показал он мои сказы — уже в газете напечатаны. Первый, мой плач про старую жизнь, назван «Я не жизнь жила горе мыкала», второй — «Мы пошли в поход на кулацкий род». А внизу статья Леонтьева про меня напечатана. Вижу, дело это не зряшное. Как-никак газета эта у нас в Ненецком округе почти в каждый дом, в каждый чум ходит. Все прочитают, старый и малый узнает, все знакомые мои и незнакомые, какие я слова сказываю. Прочитают, хвалить будут или ругать, а все равно мое слово что-то значит: с бухты-барахты его не пропечатали бы.

Сводил меня Леонтьев в редакцию, познакомил там с редактором. Ему тоже понравились мои сказы. Спросил меня редактор, о чем я еще сказывать думаю.

— Про выборы хочу сказать. Они у меня первым великим праздником были. Да еще, — говорю, — про Красную Армию у меня дума. Как-никак я пять сынов ращу. Старший скоро в армию пойдет, а за ним и остальные, один за другим, пошагают. У всех у них только и разговору, что о Красной Армии. Младшему, Клавдию, шесть годов, а и он красноармейцем себя представляет.

И верно, о Красной Армии сыновья меня думать заставили.

Старший, Павлик, учителем работал и вот обижался на отсрочку. Отсрочку ему окроно выхлопотало, чтобы учительскую работу он вел. Не один раз Павлик вздохнул:

— Тянут до моржового заговенья.

И во сне-то ему снилась Красная Армия.

Меньшой, Клавдий, выплакал у меня шинель: «Купи да купи». Купила я у Полинарьи Дитятевой детскую шинельку. У них сынишка Герман носил эту шинель, да вырос скоро из нее. Вот Клавдий наденет шинель, застегнется на все пуговицы, подпояшется чем придется и пойдет по деревне: «Я, говорит, — красноармеец».

И соседи его красноармейцем величают: «Давно ли с фронта?» — спрашивают.

Начала я обдумывать да сравнивать, как прежде в солдатах служили и как нынче в Красную Армию люди идут.

Прежде, когда сыновей да мужей на царскую службу брали, матери да жены горевали да печаловались. Сколько мученья там люди принимали, а не знали, за что про что. Долгие годы ходит мужик в солдатах, мытарится, всю свою молодость там положит, а вернется таким же мужиком, каким и ушел, темным да неграмотным. Придет да опять за ту же навозную лопату возьмется.

Свой сказ о Красной Армии я не сразу сложила. Сначала спрашиваю Леонтьева:

— Я в Голубкове не много видела да слышала. Ты уж мне пособи: ум хорошо, а два лучше того. На ликбезе нам про Красную Армию говорили, да, может, не все я поняла.

Достал Леонтьев нужные книги, читал мне про революцию, про Красную Армию. Когда все это улеглось в мыслях, тогда и принялась я свой сказ сказывать:

В Красну Армию всенародную

Солеталися орлы-сокелы,

Самы лучшие да самы верные,

Они шли-пошли не неволюшкой,

А своей душевной охотушкой,

Им не жалко было жизнь отдать

За свою родну Советскую власть,

За свои заводы-фабрики,

За свою землю-матушку.

А белые генералы да белые офицеры слетались злым-лихим вороньем.

Уж как то ли зло-лихо воронье

Созывало оно силу заморскую:

Не званьем звало — наймом наймовало,

Что за те ли земли самолучшие,

Самолучшие да хлебородные,

Что за те ли богатства народные.

Приходила к генералам из-за моря

Иноземна помощь-сила лихая.

Только не пособили им ни многосмертное оружие, ни генеральские головы. По указу Ленина поднималась навстречу врагу-супротивнику сила храбрая красноармейская, стала трепать ту стаю иноземную. Выгнала она зверя белого генеральского, змея лютого заморского, скосила всю силу вражескую.

И пошла у нас тогда жизнь по-ладному,

По-ладному да по-хорошему.

Во спокое народ взялся за работушку.

Что по всей земле по советскоей

Рассадили мы сады невиданны,

Стали строить города небывалые,

Стали накрепко крепить Красну Армию:

Стали строить себе пушки скорострельные,

Стали делать себе танки скороходные,

Да готовить самолеты быстролетные,

Да снастить себе кораблики черненые,

Да учить командиров ворошиловских,

Чтобы все мы могли на спокое жить

Да растить-крепить дело колхозное,

Чтобы земля расцвела сливой-вишенью,

Сливой-вишенью да яблонью кудрявою,

Виноградами-кустами да зелеными,

Чтобы в нашем саду виноградовом

Мог народ век цвести в счастье-радости.

И думала я: «Для нашей родной земли Красная Армия — защита крепкая, оборона непобедимая. Для всего народа Красная Армия — сила неиздержимая».

Двадцатого февраля закончила я свой сказ, а двадцать третьего, в день Красной Армии, его напечатали в газете «Красный тундровик».

10

Про выборы мне было легче сказывать. Тут я все сама видела да со своим хором избирателей веселила. Этот праздник и старому и малому на память остался.

Когда я сказывала сказ «Про выборы всенародные», брала я пример для напева из прежних своих плачей, чтобы строчка в этот напев улаживалась и чтобы с другой строчкой ровна была.

Из песен да плачей выбирала я хорошие слова, как морошку брала: хорошее да крупное, зрелое да спелое в туес кладу, а на худое да мелкое, незрелое да неспелое не гляжу, мимо пробегаю.

Все, что про выборы моя голова передумала, то я в этом сказе и выложила. Сравнила я, какие люди прежде почитались и какие нынче у нас в почете.

Прежде честь и место богачам отводили, их на руках носили. Иной ничем не взял — ни умом-разумом, ни чистой совестью, а богатством на виду, так он с первыми стоит в ряду. Уж я в своем сказе, не