Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

пузо толстое да казна в кармане густа.

Нынче люди шли как на праздник.

В день выборов поднялись пораньше, чтобы до указанных часов все дела справить. Принарядились и пошли на избирательный участок.

— Какой праздник-то у нас! — говорю я женкам. — Прежде пасха за год первым праздником считалась, а нынче у нас выборы за весь век первый праздник наш.

Провели мы его с великой радостью.

Неделей раньше подобрала я женок поголосистей, уговорила в праздник песни петь. И вот мы затянули песенку. Новых песен, кроме частушек, еще не знали мы, так старинку-матушку прихватили.

Попели мы проголосных песен, потом на игровые перешли.

И снова я призадумалась: время новое, а песни старые. Не о том поем, что на сердце лежит. Старые песни не подходят, а новые не сложены. Про выборы пропеть охота, вот и свои своедельные частушки в ход пошли:

Петухи уже пропели,

Ой, подружка, скоро свет,

Выходите спозаранья

Все на выборы в Совет.

Да частушка песню не заменит, не распоешься.

После выборов не могла я найти покоя: захотелось мне песню спеть, свою песню, какую душа подсказывает. Денно и ночно об одном думаю: как бы мне песню сложить да как бы ее на люди вынести. Рассказать ли мне, описать ли мне — не знаю, не ведаю. И столько я мучилась с этой затеей. Не знаю, как за дело взяться. С кем бы мне обсудить да посоветоваться? Ни брату родному, ни другу ближнему рассказать про свои мысли я не могла: они не больше меня знают да понимают.

И решила я выбрать как-нибудь время, пойти в Оксино и поговорить там с грамотными людьми. Думала я поехать к моей знакомой Надежде Николаевне Морозовой. Она, как и я, из простых людей, работала в райкоме партии. Полгода назад приходила она к нам в Голубково с докладом, ночевала у меня и хорошо со мной поговорила, без гордости. Совсем я собралась пойти к Морозовой, да из-за дела со дня на день все откладывала.

8

Однажды дежурю я в хлеве, приходит невестка Серафима и говорит:

— Моя Паша из Нарьян-Мара приехала, а с ней какой-то мужичок. И чего-то он у Паши про тебя все расспрашивает. А сейчас меня за тобой послал.

Паша, Серафимина дочь, работала в Нарьян-Маре в типографии наборщицей.

«Кого такого, — думаю, — она привезла? Наверно, скотом интересуется».

Да как была в халате, так прямо и пошла. Прихожу, у Паши сидит человек в лыжном костюме, что-то пишет. Поздоровались мы, и начал он сказывать, зачем приехал.

— Фамилия моя Леонтьев. Записываю я, Маремьяна Романовна, вашу печорскую старину. Печора песнями богата, былинами. А то есть еще люди причитать хорошо умеют. Не знаешь ли ты таких людей в Голубкове? А может и сама ты кое-что знаешь?

Леонтьев работал в окружной газете «Красный тундровик», и там Паша Голубкова уже рассказывала ему про меня, что я — песенный человек.

Я не отказываюсь. Когда он спросил, какого я происхождения, я отвечаю:

— Не кулацкого, а бурлацкого. Песенная книга-то у меня не мала, только на старые песни у меня что-то удача стала сдавать. От плачей я отстала; по новой дороге пошла, так и слезы забыла. Последний свой плач я три года назад проплакала, когда мужа хоронила.

Записал Леонтьев плач про мой горький век и говорит:

— Ты очень хорошо, Маремьяна Романовна, рассказала о старой жизни, не каждый сумеет так рассказать. А раз у тебя такая способность, то надо бы тебе подумать не только о старой жизни, а и о новой. Про что ты сейчас рассказала, это уже позади осталось. Вот ты сама говоришь, что уже три года новой дорогой идешь. Подумала бы ты обо всем да и рассказала людям про новую жизнь так же речисто.

— В уме у меня кое-что уже сложено, надо только с мыслями собраться говорю я. — Зашел бы ко мне в гости, поговорили бы.

Вечером, только я домой вернулась, пришел гость. Начали мы беседу.

— Про что, — спрашивает Леонтьев, — ты вперед рассказать хочешь?

— Дай, — говорю, — про колхозы сначала сказать. Колхозы нам новую дорогу открыли. Вон моего мужа брат, Иван Федорович, до зла-горя не хотел вступать, а теперь живет да колхоз похваливает. А я к колхозу с самого начала, как лист к солнцу, тянулась.

И стала я сказывать, как после смерти мужа надо было мне подымать на ноги детей, как выбирала я дорогу и как выбрала. Растила я их, искала свое счастье и век бы его не нашла, кабы не колхозы.

Хотела я в своем сказе про весь народ сказать, про партию, все свои давнишние думы выложить. А не знала, откуда мне пример взять.

Хожу я по избе, вздыхаю, для чего-то малицу надела, а примера все не нахожу, с которым бы сравнить можно было и народ, и партию. Вдруг взбрела мне в голову светлая мысль. И сразу сказ дальше пошел:

Много с гор ручьев по земле течет,

Из ручья в ручей, в реку быструю,

Из быстрой реки в мать Печорушку,

Из Печорушки в океан-море,

В океан-море Ледовитое.

Много думушек есть народных,

Мысли-думушки, как ручьи, текут,

Как ручьи текут да как вода бегут.

Как ручьи в реку, в мать Печорушку,

Мысли-думы текут в нашу партию.

Сравнила я колхоз с матерым лесом, а себя, единоличницу, с тонкой вербочкой:

Тут растет-цветет одно деревцо,

Как стоит оно да все шатается,

Ко сырой земле пригибается.

Как шатают его ветры сильные,

Пригибают его пурги северны,

Бьют-секут его да дожди резкие,

Дожди резкие да они быстрые,

Они быстрые, да сами мокрые.

У того то ли у деревца

Листья-отрасли приосыпаны,

А вершиночка приобломана,

И стоит оно одинешенько,

Бесприютное да неуютное.

А про лес будто как про колхоз говорю:

Не боится он бури-падеры,

Не страшится он пурги северной,

Ко сырой земле он не клонится,

От больших ветров он не ломится

Разрослись его листья-отрасли,

Пораскинулись широкохонько,

Приразросцвели зеленехонько,

И стоит в лесу каждо деревцо

И приютное и уютное…

Когда я сказ закончила, Леонтьев долго не мог успокоиться — очень уж мои слова его обрадовали, — а на прощанье и