Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

Кары до Канина носа — новые поселки построены.

И все от Нарьян-Мара света ждут.

И думала я: один ли у нас этот город? Мало ли их теперь в Советском Союзе строится — и городов и пригородков? И каждый небось не хуже нашего Нарьян-Мара. И все они тот же новый свет несут.

12

В Голубкове невестка Лизавета встретила меня радостно. Забегала с самоварами, а за чаем показывает две газеты с моими сказами.

— Мы, — говорит, — уж без тебя тут читали. В нашем роду все доброе выходит. Вот и ты на вид вышла. Хорошо ты высказала про старое и про новое. Добро слово любо слушать. Люди понимают — довольны, а иным и неладно, что ты выявилась. Гриша Слезкин судачит: «Как она не выявится-то? Нарядилась в шелковое платье. Так себя и описала, чтобы все знали, что в шелках ходит». Наталья Петровна говорит: «Маремьяна — выдумщица. Тебе не приснится, а ей уж привидится. Захотела по городу погулять, да будто и дело нашла, уехала. Вот она там и наплела».

А я отвечаю Лизавете:

— Пусть худую славу наносят — не прильнет она ко мне. Я неправильное слово не скажу. За большие деньги у меня неправильное слово не купишь.

Под женский праздник в правлении колхоза проводили собрание. Тут все женки собрались. Я свой хор снова подговорила песни петь. Надежда Николаевна Морозова пришла из райкома партии, доклад нам сделала.

— Нет ли, — говорит, — желающих слово сказать?

Никто не нашелся. А я не усидела.

— Товарищи женки, — говорю, — прежнее наше с вами житье было нам хуже лиха лихого, темней темной ночи. Смозолила нам прежняя жизнь руки, протерла шею, нарастила горбы на спинах. Жили мы измучены да научены. Много ли из нас здесь учеными жили? А дик да глуп, так больше бьют.

Разве я неверно про себя сказала, что не жизнь жила — горе мыкала? А кто из вас его не мыкал? Может быть, ты, Серафима? Мало ли тебя Прокопий тиранил? Али ты, Варвара? Не хлебнула ты горя, когда Константин на войне пропадал? Ребят замкнешь одних в избе, сама в лес едешь на целый день. Али, может, тебе, Ульяна Кирилловна, хорошо жилось? Считала ты при муже свои синяки? Мало тебя свекор изводил? Муж три года на войне мучился, а тебе с шестью ребятами легко вздыхалось? Мужа война унесла — мало слез ты пролила?

А ты, Хионья, почему не скажешь про свое мытарство? Или с ребятами ты не мучилась? Или здоровьем всю жизнь не маялась? Или кто тебе помогал десятерых родить да семерых на ноги поднимать?

А теперь мы за хорошие дни схватились — плохие отступились. Колхоз любому труднику поможет. Я за себя с той поры, как в колхоз пришла, спокойна стала. Детей моих государство учит, а старшего учителем сделало. Да и у каждой из вас, женки, не по-старому, а по-новому жизнь ведется. У тебя, Варвара, Константин колхозом руководит. У тебя, Ульяна Кирилловна, вся семья в колхозе, и сыновья и невестки, — все у дела да у места.

Когда вышел новый закон о помощи многосемейным, мои две невестки, Лизавета и Серафима, да Хионья Шевелева получили по две тысячи рублей на семью. Радовались женки, благодарили Советскую власть, партию.

А у меня из семнадцати только шестеро ребят осталось, до пособия не дотянула. Да я другим не завидовала, за них радовалась.

Вздумало правление посылать меня в Оксино на курсы доярок. Константин спрашивает:

— Ты как думаешь? Поедешь или нет?

А мне в Нарьян-Маре врач сказал:

— Тяжелую работу тебе нельзя делать. Лечиться надо.

Сказала я это в правлении колхоза, решили Таисью Кожевину на курсы послать. А Настасью Кожевину назначили заведующей фермой. Стал Константин колхозниц спрашивать:

— Кто заменит Таисью, пока она на курсы ездит?

Все на меня показывают.

— Старая доярка, — говорят, — справится.

И Таисья упрашивает:

— Мне спокойней будет, коли ты останешься: другие непривычны.

И осталась я по-прежнему дояркой. Снова я коров дою, за малыми телятами хожу да еще и на ликбез поспеваю. Все еще хотела побольше грамоты добыть.

Через две недели приехала Таисья с курсов. Сменила меня. С тяжелой работы разболелась я, терпенья нет. Голову кружит и ломит. В Голубкове врача нет. В Оксино совестно глаза показывать: врачи работать не велят, а я не слушаю их.

И задумала я выехать в Нарьян-Мар, подыскать себе там полегче работу и лечиться. Работу мне Леонтьев нашел — уборщицей в окружной библиотеке, писал-торопил, чтобы скорее приехала. И квартиру, пишет, подыскал.

Я собралась, готова ехать.

А тут утром прибегает Настасья Кожевина, просит:

— Уж вижу, что болеешь, да как хочешь, подежурь еще в хлеве. Женки все то болеют тоже, то по делам рассованы, то отказываются — на ударниц уповают. А ты, знаю, человек сознательный, хоть и через силу, а не откажешь.

Я и сама знаю, что не откажусь. Молу не могу, а идти надо, дело колхозное не бросишь.

Встала я с койки, оделась да поплелась.

Пришла в хлев, на один бок пригибаюсь. А мне надо ведра поднимать, к котлам тянуться. Навоз из-под коров весь вычистила. Больно, так о корову обопрусь, повздыхаю да опять за работу.

Утром пришли доярки, я хватаюсь за бок, а все хожу да брожу.

Распростилась я с доярками.

Днем отдохнула я дома, а вечером Настасья опять бежит:

— И распрощались мы, — говорит, — да опять снова пришла поздороваться. Стыдно мне, да делать нечего: подежурь ты еще ночь. Наталья Коротаева и слушать не хочет. Вернула носом: «Не я бы, — говорит, — так больше бы и некого было послать?» Ко Грише Слезкину пошла Агриппину звать, у того ответ короток: «Без Агриппины у вас обойдется». Небось ты в Нарьян-Мар уедешь, так и туда за тобой побежим.

Пошла я, слова не сказала. Дорожила я своей хорошей славой. Раз вывел меня колхоз в ударницы, так я ни временем, ни здоровьем не дорожила.

Ночь перекоротала я в хлеву, а наутро села в сани да и поехала в Нарьян-Мар. Заставила меня болезнь уехать из родного пепелища и еще раз переменить жизнь.

В Нарьян-Мар я приехала на приготовленное место. Сегодня приехала, а наутро в библиотеку на работу пошла. Новая работа показалась мне много легче, чем на скотном дворе: ходишь в чистой комнате, воздух легкий и теплый. Печку вытоплю, пыль сотру — вот и все. В пятидневку раз пол вымою. После работы на леченье в больницу.

Вечером иду к Леонтьеву. Разговор у нас один