Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

песням близки: любили песни вместе петь, обе — певуньи-мастерицы. Одна поет, а другая подголосничает.

Песен мы знаем — пересчитать нельзя: игровые, плясовые, круговые, луговые, проголосные, хороводные да еще и частушек добавим. Игровые песни на свадьбах пелись. Поют-то все, а гуляют под песню только четверо: две девки и два парня. А в круговых уже все играют, никто не сидит.

Косили мы вручную, горбушами. Косилка ходила со всей бригадой на больших лугах. А у нас хоть звеньевого и не было, а отвечала за работу я.

В первый день пошли мы травы смотреть, а заодно и косы взяли. Осмотрели, видим — на кряжу травы доспели, густы да часты. Спустились мы в Ярутино и пошли горбушами махать. Скосили воза три, — проба сделана. Другие еще не косили. Когда они пошли с косами, мы уже с граблями идем.

Дня через два уже по-настоящему косить стали. День выпал погожий: ветер легкий, солнце горит, комаров нет. И работа идет легко да быстро, коса свистит, а под рукой кипит.

Косим, пока в озеро покос упрется. Утки там плавают всяких разных родов, гагары гагают, нисколько нас не боятся. А мы примечаем: гагает гагара к вёдру, икает к дождю, кукувыкает к ветру-низовцу.

Солнце уже низко катится, вот-вот сядет, а мы все еще не торопимся, наработаться не можем.

Вечерами с лугов слышно, как по Печоре пароходы идут, посвистывают, огоньки светятся. Везут пароходы лес к лесозаводу, тянут баржи с углем да нефтью.

И думаю я: наша мать Печора — всем рекам река. Испокон века про Волгу песни поют, а вот про Печору никто еще не пел. А чем она Волге не соперница? Шириной да длиной, водой полной, рыбой красной, красой своей Волге не уступит. Что же про нашу Печору песен не поют?

И задумала я тогда думу: а чего бы мне самой не сложить свою песню про Печору? Ведь когда в причитаньях поминала про Печору, так сама слова подбирала:

Прокатится весна теплая,

Растают снеги белые,

Размоют льды саженные,

Пробрызжут реки быстрые,

Прогремят ручьи глубокие,

Пройдет наша мать Печора,

Прольется вода вешная

Вниз по быстери до синя моря,

Поплывут легкие стружечки,

Поедут все во лодочках

На гулянье да на веселье

По вешним тихим заводям

Со песнями да со баснями.

Как сбежит-то с гор вода,

Приобрежутся берега круты,

Приобсохнут луга зеленые,

Разрастутся леса пушистые,

Расцветут цветы лазоревые,

Разнесут духи анисовые,

Раскрасива тогда Печора.

С тех пор не оставляла меня эта дума: сложить песню про Печору.

5

Осенью, когда страду закончили, на Октябрьские праздники нас премировали.

Выбрали меня в комиссию по приемке сена. До снегу я с этой работой провозилась, а потом перешла на колхозный маслозавод. Принимала я молоко, пропускала его через сепаратор, сбивала масло — вся моя забота.

Зима наступила, перевели меня на дежурство в скотный двор. Сначала я у доярок подменщицей работала, а вскоре и в настоящие доярки перешла.

Новая работа — новая забота. Скот был тяжелый, скоро растел начался. К новому году я уже трех телят приняла. В такие дни телят поишь по три раза в день, коров кормишь, доишь три раза в сутки, молоко на маслозавод несешь. А нести чуть не полверсты. Дорогу всю заметет, по увалам бредешь снегу до колена. Тут здоровья не накопишь. А я думала, что мои семнадцать лет вернулись и до гроба мне здоровья хватит, не берегла себя.

А моя напарница Авдотья Шевелева ходит тихонько: одну ногу из-под другой занесет, тогда пойдет. Иной раз и старается, а удачи в работе недостает. Я и свое дело делала и ее заменяла: руки-ноги колесом, дело за поясом.

«Себе, — думаю, — откажи, а колхозу послужи».

И верно, колхозное дело мне дороже домашнего казалось. А колхозные коровы и вовсе дороги: их двадцать было, да после за двадцать перевалило. Весело с ними. Каждую по имени кликнешь, каждую погладишь, каждую приласкаешь. Захожу в хлев, только голос подам — все головы вертят и зафыркают: знают, что я пришла. Двери открываю да называю: Белонюшка, Звездинка, Пестронюшка, Чернушечка, Белоголовка, Красулюшка, Седлонюшка. У Седлонюшки через спину белая пестринка к лопаткам идет, как седло надето.

А телятам имена я сама давала. Тоже Красейком да Белейком называла. На Первое мая Майка родилась, в марте — Марта, в самый Новый год — бычок Январик.

Зайдешь — все они нюхают да лижут меня, будто приласкаться хотят.

Глажу я телочку, приговариваю:

— Матенька ты моя, кормилица, хорошая моя, пригожая. Стосковалась ли ты обо мне, моя куколка? Долго тебя хозяюшка не поила да не кормила. Чего ты думаешь-то: проспала я или осердилась на тебя, или позабыла тебя, мою ласковую? Нет, моя хорошая, не забуду — не просплю, напою да накормлю, выглажу да вычищу.

Одну гладишь, а другие ждут, когда я их поглажу да с ними поговорю. Хожу я середи коров, разговариваю, как с людьми. Ну и они меня любили. Сено раскладываешь или грязь выбираешь из кормушек, а корова голову вытянет, мне на плечо положит, трется о плечо, заставляет крепче гладить.

Один теленок, как дитя, привязался ко мне. Я его Женькой назвала.

Выйду я в хлев, кликну:

— Женюшка, покажи головушку!

Заскачет Женька в стае, прыгнет передними ногами на заборку. Стоит на задних ногах, как ученая собачка, и головой водит. Подойдешь — он играть зовет, взад-вперед бегает, хвостом вертит, попрыгивает, поскакивает. И другие телята, на него глядя, прыгают.

Хоть весь день с ними играй, как с малыми ребятами. Только телят, как и ребят, не переиграешь. И неохота уходить от них, да дело не бросишь.

Когда скот дружно телиться стал, вся забота на меня упала. Не однажды по две коровы враз растеливались. Я и мечусь да без всяких фельдшеров справляюсь. Полюбилось мне колхозное дело, вот у меня душа и болит.

И ликбеза я не бросала. Когда и не удастся в школу сходить, так я на дом задание возьму: читать, писать, примеры решать. А потом к учителю пойду, отчитаюсь и новое задание беру.

Кроме меня, пятеро детей моих учились: Павлик — в Нарьян-Маре на стипендии жил, трое младших — на всем готовом в интернате, и только Андрюше я пропитание посылала. Сбегаю между делами к виске, мережку брошу, на другой день я и с рыбой. Пошлю Андрюше