Мать Печора - Маремьяна Романовна Голубкова

class="v">Я ко малым да своим деточкам.

Собрала их да захватила

Во свое ли да гнездо вито,

Куковать стала, горевать:

— Как я буду да с вами жить?

Как я буду да горе мыкать?

Как я буду да всех вас растить?

После я не однажды думала: грудь бы мне разрезать, да сердце вынуть, да посмотреть — толсто ли там наросло. А тогда я еще не знала, что я проплакала свое последнее причитание.

Часть третья

НОВОЙ ДОРОГОЙ

1

Снова время пошло-покатилось. Солнце подымается и закатывается, день приходит, мне заботу приносит. Вокруг стола надо шестеро детей посадить. По куску им дать, так шесть кусков наделить, да и свой рот не забыть. До полного возраста надо детей растить, поить да кормить, обувать да одевать своим трудом, своей силой. Тут уж не до горя, когда дела боле.

Смерть мужа оплакала и своей дорогой пошла. Да только дорога-то еще не сразу мне под ноги попала. Чего ждала да хотела, на что надеялась, то опять сорвалось. После похорон мужа почти полгода болезнь меня сушила. Долго я крепилась, а потом врач Батманова говорит мне:

— Если хочешь жить, так ложись в больницу. А так поздно будет, здоровье не вернешь.

Решилась я лечь в больницу. Месяц отлежала. Вышла, а все чувствую себя не в прежнем здоровье. А кому больной человек нужен? Колхоз не богадельня. В колхоз-то я думала идти не на койке лежать, а работать. А тут и дома-то не могу дело вести. Вот и ждала я до поры своего здоровья, как у моря погоды.

Председатель колхоза Яша Шевелев зашел как-то ко мне.

— Что, — говорит, — в колхоз не вступаешь?

А я ему:

— Сам видишь, нездоровье руки связало.

— Давай, — говорит, — поправляйся, а осенью и вступишь.

И правда, за лето я немного поправилась. Попросила пасынка Александра:

— Напиши мне-ка заявление, в колхоз хочу вступить.

Написал он да в тот же день в правлении и сказал, что я в колхоз вступаю. Женки шум подняли:

— Это зачем же ее нам в колхоз? Каждый день в больницу возить? Фомахиных ребят кормить? Мало того, что Евгенихиных кормим.

Евгениха — такая же вдова, как я, с детьми, и тоже нездоровая.

На другой день, когда я захотела заявление отнести, у меня опять беда случилась. Сдох у меня жеребец пяти лет. Опять мое здоровье перевернуло. Опять с лекарствами да с леченьями хожу. Опять про колхоз забыть надо.

Яша Шевелев посочувствовал и говорит:

— Брось, Маремьяна, реветь. Дадим мы тебе из колхоза кобылку, выкормишь осенью, сядешь да поедешь. А ты нам в обмен телку дай. У тебя в колхозе две коровы будут.

Я так и сделала. Бегает кобылка, я любуюсь, повеселела.

Летом я на кобылку да на корову сена поставила. Осенью Павлик заявление в колхоз пишет. Да и тут не пришлось его отдать. Прислали мне извещение о налоге, и решила я, что, пока не выплачу налога, не пойду в колхоз. Туда я с чистой душой идти хотела. Подала я заявление в сельсовет, мне скинули половину налога: на семь человек — одна рабочая рука. А в сентябре, когда выплатила другую половину, написал мне Павлик еще одно заявление, и решила я сразу его в колхоз снести, чтобы больше ничего не приключилось. Как только поставила я под заявление свое клеймо одной буквой, побежала в правление.

Захожу туда веселая, смеюсь.

Председатель говорит:

— Ну вот, теперь и Маремьяна у нас заулыбалась.

— Не сглазь, — говорю. — На вот, принесла я тебе, читай да разбирай.

Прочитал он, похвалил:

— Самое хорошее дело надумала.

— Не за думой, — говорю, — у меня стояло дело. Давно надумано, с вами же наряду. Да из-под мужниной воли не могла выйти. А то, сами видели, боролась я со всякой бедой.

Хоть и торопила я, а разобрали мое заявление только к концу года. Шевелев уехал на путину, а без председателя кто будет принимать: без паруса и лодку не несет.

В конце ноября заседание членов правления собрали. А почти все правление наше в то время одного роду — Кожевины, свои да присвои. Один только Александр Тюшин не той семьи да Гриша Слезкин — муж моей падчерицы.

Гриша первый коммунар был, пока в макаровской коммуне пилось да елось, да веселиться хотелось. А когда коммуна рассыпалась да в колхозе работать понадобилось, тут он в Голубково приехал да в правление быстренько и пристроился. Меня он невзлюбил.

— Таких колхозниц принимать, — говорит, — лошадей умучим в больницу их возить. Да и ямщиков не хватит. Вези да еще не тряхни, чтобы сало не стряхнуть.

— Что ты, Гриша! — говорит ему председатель. — Где ты сало-то увидел? С ее жизнью никакое сало не удержится.

Я уж около слез сижу: думаю — хотела да радела, а тут, видно, уж не примут.

Все Кожевины сидят-молчат. Тогда Яша заговорил:

— Молчанкой, — говорит, — город не возьмешь. Говорить надо прямо, что есть на душе. Только отказать ей мы никак не можем. Хоть какая бы она пришла, а мы ее принять должны, потому — не из кулацких, а из батрацких она родов.

Кожевины опять молчат. А Санко Тюшин проворчал:

— Ну, так ведь у нас по привычке бумажных-то колхозниц держат. Считать начнешь — колхозниц много, а наряжать на работу некого. У одной ручка болит, у другой — ножка.

Это он намекал, что к заявлению у меня справка от Батмановой приложена: на тяжелую работу наряжать меня нельзя.

Все-таки проголосовали все за меня, кроме Гриши Слезкина. Тот встал, поклонился собранию.

— Поздравляю, — говорит, — с новой колхозницей. Теперь держись, работа.

И я встала:

— В колхоз я бежала бегом, — говорю, — и на работу не придется меня подгонять: работа — мой вечный друг.

Общее собрание не собиралось еще с месяц. А я уж не заботилась, знала, что меня примут.

И верно, в конце декабря меня записали в члены колхоза.

2

В ту пору я уже училась в школе ликбеза при нашем колхозе. Еще осенью приехал к нам в Голубково заведующий районо Сопилов с учителем, молодым парнем годов двадцати. Созвали нас на собрание. Объяснил нам Сопилов, что всем неграмотным надо учиться.

— Средства готовы — сельсовет дает, учитель есть. Только пожелайте учиться, поможем вам грамоту одолеть. В Советском Союзе неграмотных не должно быть.

А у нас все женщины были неучены. А кто и грамотным считался, так один глаз видел, а в другой