Ветвления судьбы Жоржа Коваля. Том I - Юрий Александрович Лебедев

средней полосы России прошлого века, поясню, что дранка или гонт – кровельный материал, который

«изготавливают из деревянных чурок. Производят гонт путём откалывания плашек от чурки при помощи специального «колуна»»[487].

Сам Жорж в «Личном листке по учёту кадров» 1938 года называет свою должность по-другому – «дранщик».[488]

Внимательный читатель вспомнит, что уже видел дом «под дранкой» в этой книге – это фотография синагоги в Телеханах, приведённая в главе 1. И естественно предположить, что плотник Абрам Коваль не забыл навыков своей телеханской молодости и обучил им своего сына Жоржа.

Далее его трудовая деятельность протекает, как и положено у сознательного советского человека, плавно и без невразумительных перерывов.

Уволившись с должности дранокола в конце марта 1934 года, Жорж устраивается «слесарем 4-го разряда» в механические мастерские при Горкомхозе там же, в Биробиджане, и 27 июня 1934 года увольняется для повторной поездки в Москву.[489]

На этот раз всё складывается удачно, и он становится студентом МХТИ им. Д. И. Менделеева.

Но где и кем Жорж работал после неудачной поездки в Москву с августа по декабрь 1933 г. нигде документально не зафиксировано. Позже сам Жорж в своих анкетах будет писать, что работал в коммуне «Икор» до декабря 1933 года.[490]

Однако, справка из коммуны, фиксирующая его увольнение 1 августа 1933 года и его собственное утверждение в автобиографии 1939 года о годовой работе в Биробиджане противоречат этому.

Здесь в биографии Жоржа возникает «загадка второй половины 1933 года».

«Икор» без Жоржа

После распада в 1934 году еврейской коммуны и преобразования её в советский колхоз, жизнь его обитателей потекла по сценарию, мало отличающемуся от типичного сценария колхозной жизни того времени. Но, поскольку Жорж связи с «колхозной жизнью» не потерял (вся его семья осталась в колхозе), некоторые колхозные события оказались значимыми для его дальнейшей работы в качестве разведчика, а потому рассмотрим их подробнее.

Раз «Икор» стал простым колхозом, его не обошли стороной события «Большого террора».

«В 1937–1938 годах один за другим стали исчезать коммунары. Были арестованы председатель коммуны И. Форер, учитель И. В. Вайсер, рабочие мебельной фабрики Е. В. Давыдович, Макаров, И. Д. Пимштейн, Цанге, Цукерман, И. Б. Лангман, шофер Шлейзенгер, механик Сухой, стекольщик А. Шнур, И. Лерер, ветврач Треновский, американский журналист Сугальский, Солодовников, весельчак и любимец коммуны Эдлин».[491]

Вот как передал мне семейные предания о том, что творилось в колхозе в это время, Геннадий Коваль:

«Это мне рассказывала мама. Когда приехали в колхоз оперуполномоченные с солдатами, они, вместе с одним человеком из деревни – это Медоев – арестовали всё правление и завели в контору. Медоев не имел никакой должности, но внешне был «копией Сталина» – он был одет в бурки, галифе и белый френч с накладными карманами… А потом стали вызывать колхозников. Не знаю насчет предварительной «накачки», но процедура была такая (редко кто потом об этом вспоминал). Заводит красноармеец крестьянина в правление и видит крестьянин: стоят лицом к стене и руки на стене голые члены правления, за столом сидят оперуполномоченные и Медоев, который как ты и Сталин курит трубку. И с порога спрашивают у трясущегося колхозника: «Ты подтверждаешь, что они враги народа и вредили общему делу?». Тот, конечно, отвечает: «Да, подтверждаю»… По крайней мере, несколько человек высказалось так. И их увезли – и всё…».[492]

А вот отрывок из моего интервью с Людмилой Соловьёвой:

«…хотя ветвь Ковалей мало пострадала в 1937 г, но вот другая ветвь семьи – Шейнфельды[493] – пострадала гораздо больше! Ведь сестра моей бабушки, Нина (Нехама) Шейнфельд, была замужем за председателем коммуны «Икор» Иосифом Форером, уроженцем «западных областей», с границы Польши с Белоруссией, потом уехавшего в Аргентину и уже оттуда через ИКОР вернувшегося в СССР».[494]

О характере и взглядах этого человека ясно свидетельствует такой отрывок из его письма брату от 30.08.31 г.:

Любимый брат Эзра!

Я пишу тебе уж третье письмо, а ответа всё нет. Не возьму в толк, – то ли они не приходят от тебя, то ли ты не пишешь. Домой я ведь уже также написал два письма, а результат тот же. Одним словом, – ни от кого нет писем. Ладно, – из дому! Быть – может они на меня в обиде…, но ты! Ты ведь мне дал возможность уехать и знаешь, как хорошо бы нам было здесь вместе. Никогда я даже в мыслях не испытываю сожаления. С того времени, когда (– – – – – – – -), мне здесь в Биробиджане на сто процентов лучше, чем там, в стране всех “удобств”, несмотря на то, что я живу в палатке и несмотря на отсутствие электричества, необходимость пробираться через топи, беспокойство, которое причиняют насекомые и ещё и ещё многое, что, впрочем, совершенно меня не огорчает. Я в общем доволен всем и всеми. Само собой разумеется, что по сравнению с прежней жизнью в Аргентине у меня нет страха перед завтрашним днём, перед хозяином со всеми его придирками. Да и самих придирок у меня также не будет.[495]

Из этого частного письма видно, какими чистыми и благими были намерения этого человека. Он был рад «всему и всем», но не все были рады этому. И он трагически ошибался относительно отсутствия угрозы «придирок»…

Арестовали Иосифа Форера 20 октября 1937 года. 18 октября он поехал из колхоза в командировку в Биробиджан и не вернулся оттуда. Осуждён «специальной тройкой» на 10 лет. Как пишет его жена Нина Шейнфельд 20.06.39 г. в письме к И. Сталину,

«Уже полтора года как я то и делаю, что пишу в Центр и ни одного ответа, а мужу не разрешают писать».[496]

Это значит – десять лет без права переписки! Мы-то знаем, что обычно это – расстрел. А вот Нина Шейнфельд тогда не знала, и билась за своего мужа. И была права! Случилось чудо – Иосиф был жив, и прожил ещё 9 лет, во многом, конечно, благодаря моральной поддержке Нины. А умер в лагере в Коми от туберкулёза 17 мая 1946 года, не дожив до окончания своего десятилетнего срока всего полтора года.[497]

03.09. И. И. Форер. Заключённый в лагере Коми.[498]

И об этом факте Жорж Абрамович не упоминает