Венгерская вода - Зацаринный Сергей

Доезжачий покачал головой и продолжил:

– Вокруг Баялуни всегда крутилось много темных людей. Особенно под конец ее жизни. По сей день неизвестно, и кто она сама. Поговаривали, что она – простая наложница, некогда прибывшая к Тогрылче, отцу Узбека, в свите ромейской царевны. Бывало, Баялунь намекала, что и сама царского рода. Правда, позволяла себе такое лишь перед чужими, кто уж совсем ничего о ней не знал. Однако язык греческий и грамоту хорошо разумела. Хотя когда она была женой Тохты, то считалась сестрой Байтемира, который был вроде как Чингизова рода. Она ему даже выхлопотала улус в Хорезме. Только был ли этот Байтемир доподлинно ее братом или просто назвался таковым корысти ради – неведомо. С кем только дружбу она не водила, и с православными, и с мусульманами. Наставник Узбека шейх эн-Номан с ней много лет по закоулкам шушукался. Да под конец и сам решил ноги унести подальше, аж в ваши края, в Иерусалим. Вернулся только, когда узнал, что Баялунь померла. А она померла-таки. Не нашла, видать, лекарство от смерти.

Злат снова надолго замолчал, отлетев в призрачное царство воспоминаний. Мы ждали, понимая, что на этот раз он самое интересное приберег напоследок.

– Вот только все в один голос утверждают, что перед смертью она вдруг сильно помолодела.

XXV. Старая столица

На следующий день нам на пути встретилось жилье. Совсем убогая хижина, сплетенная из прутьев и крытая соломой. Возле нее под жиденьким навесом курилась глиняная печь. Позади чернел участок вспаханной земли. Видимо, тут и обитали те самые хлебопашцы, про которых мне рассказывали купцы на корабле. Весной они выезжают к своему полю, засевают его, а осенью, собрав урожай, уходят восвояси.

Я спросил Злата, почему они не встречались нам раньше.

– Далеко было. А отсюда уже рукой подать до старых хлебопашенных мест, вот и идут люди на целину. Те, кто толк знает в этих делах, говорят, что землица здесь не чета лесной. Черная да жирная. Урожаи на ней куда выше, чем на севере. Здесь хорошо родит просо и пшеница. Там ведь у себя они все больше рожь сеют. Под зиму.

Оказалось, в тех суровых краях люди сеют зерно с таким расчетом, чтобы его на зиму занесло глубоким снегом. Весной он растает, обильно насытив землю влагой, и уже в середине лета можно собирать урожай. Здесь в полях сеют весной, чтобы убрать зерно к осени.

– В степи народ к хлебопашеству необычный, кипчаки редко на землю садятся, да и то ближе к старым местам. Где можно и кузнеца найти, и дерево для хозяйства. Хотя, где места удобные или к городу поближе, сейчас многие хлеб растят. Но в степи больше наездами, как эти. Скоро уже пойдут обжитые места, там народ деревнями живет.

Действительно, пашни и дальше стали чернеть то здесь, то там.

– Я еще помню, как ехал этими местами тридцать лет назад. Ни единой души не встретил. Только возле одной дубравы бортники попались. Сборщики меда. Да и те случайно. Их угодья в чаще. Старая дорога от Таны немного в стороне идет. Там людней. Караван-сараи стоят, ямские дворы с лошадями. Но на нее нужно от самого Бельджамена идти. А мне было еще нужно с ромеями потолковать.

Потом дорога углубилась в лес. Перед этим мы заночевали на его опушке, и ночью я с ужасом заметил, что не вижу на небе путеводную Альрукабу. Ее скрыли высокие деревья, вставшие непроницаемой стеной прямо возле нашего маленького лагеря. Ночь была звездная. Соломенный Путь сиял над головой, уходя туда, где далеко за морями лежал родной Каир. А небо над Страной Мрака загораживала стена, черная, как адская бездна.

Когда на следующий день мы вступили в это зеленое царство, мне сразу стало не по себе. Лесная дорога была лишь узкой тропой, пробивавшейся между деревьями. Ветви местами задевали за плечи, а небо чуть проглядывало где-то в вышине. На тропе едва хватало места одному человеку, и мы ехали вослед друг другу. Мне сразу вспомнились узкие каирские улицы, зажатые между высокими домами. Кто-то сравнивал их с горными ущельями. Здесь не было каменных стен. Ласково шелестела листва, пестрели цветы, и можно было подумать, что ты попал в зачарованный запущенный сад. Но одна только мысль о том, чтобы свернуть с тропы в эти непроглядные заросли, наполняла душу дрожью. Там была неизвестность. Такая же бездонная пучина, как в морской бездне. Только совсем уютная и нестрашная, а потому особенно пугающая.

Мне вспомнилась черная стена, закрывавшая путеводную звезду, и я зябко поежился, представив, какой мрак царит здесь ночью. Когда мы снова выехали в поле, я почувствовал, что мне даже дышится легче. Сопровождавшие нас всадники тоже явно повеселели.

– Степному человеку в лесу не по себе, – посмеивался доезжачий. – И то сказать, место опасное. Здесь сгинуть – только с тропы сойти. Враз заплутаешь. Деревья все одинаковые, в чаще даже солнца не видно. Это еще не лес – лесок. Поплутаешь с полдня и выберешься. Вот дальше к северу настоящие леса. На несколько дней пути тянутся без просвета. Вот уж в них заблудишься, как корабль в море-океане. Там местами не то что на коне – пешим не пройти. Кругом буреломы. В прежние годы в те края был один путь – по рекам.

Я смотрел на раскинувшееся предо мной поле и недоумевал. Как мне совсем еще недавно могла не нравиться и казаться опасной степь? Злат, как обычно, угадал мои мысли:

– А есть в чаще места совсем гиблые. Болота. Ни вода, ни суша. Топь. На вид полянка. Цветики растут. Ступишь ногой, а земля под тобой поплывет и начнет засасывать. Внизу бездна.

Наверное, человеку, вырвавшемуся из такого болота, лес кажется райским садом.

– Здешние леса лучше любых крепостей. Ни с каким войском сюда лучше не соваться, – продолжал между тем доезжачий, – перегородят путь поваленным деревом и перебьют стрелами из укрытия. И ничего не поделаешь: ни строем встать, ни на подмогу прийти. Потому в этих краях испокон веку кто только не ховался. Да и по сей день много кто прячется. Покойный хан Узбек не зря здесь укрывался столько лет. Место выбрал – лучше не придумаешь. На реке Мокше. По здешним меркам большая река. От нее и имя городу, только на арабский лад немного писаное. Хорошие дороги и в степь, и на Русь. Если с небольшим караваном. А вот большому войску уже не пройти. Опасно. Загородят путь засеками – ни влево, ни вправо. Только зимой если – по реке, по льду. Правда, теперь со стороны степи поселяне лес сильно рубят. А порой и жгут под пашню. Чтобы далеко от обжитых мест не ехать. Войны в этих краях сейчас даже старики не помнят.

Во время одного из привалов я потихоньку зашел в лес, прихватив с собой для верности Баркука. Совсем недалеко, шагов на сотню. Действительно, заплутать здесь проще простого. Даже обратно мы вышли шагах в десяти от того места, где заходили. А шли ведь вроде точно назад. Самое главное – опасность здесь совсем не чувствуется. Травы цветут, птицы на ветках перекликаются. А Злат говорит, что это еще лесочки.

Если Омар заплутал где-то в страшных лесах, про которые рассказывал псарь, немудрено, что даже следов его не нашли. Когда я сказал об этом Злату, он согласно кивнул:

– Ну, если он по грибы пошел или по ягоды, то точно. Можно и не искать – без толку. Только внутренний голос мне подсказывает, будто он что-то другое искал.

Такая же манера говорить была у моего деда. Не поймешь, то ли шутит, то ли всерьез.

– Твой брат много языков знал? – вдруг поинтересовался доезжачий. – Кроме кипчакского и греческого. Какое-нибудь наречие франков разумел?

– Омар много дел имел с венецианцами. Поэтому их языком хорошо владел.

– Я это к чему спрашиваю. Там за лесами люди живут не как в степи или в Тане. Кипчакский знают только в городе, да и то не все. А по округе все больше по-своему разговаривают. Мордва, буртасы, русские, венгры. По-венгерски понимал?

– Нет. В наших краях и венгров не бывало. Из франков больше венецианцы.

– Вот я и думаю. Тяжко ему в Мохши приходилось. Приедем, сам поймешь. Знающих греческий там по пальцам пересчитать. Даже кипчакский многие не понимают. А уж коли по округе ездил, то там без провожатых делать нечего. Так что не один он был. Значит, должна остаться ниточка. Твой арап по-гречески разумеет?