Ее внутреннее эхо - Ольга Пряникова

пояса.

– Ты с мамой? Поедешь к ней завтра?

– Угу, – он подошел, взял пакеты, поставил их на пол и прижался лицом к этим мокрым волосам, почувствовав свежесть раннего мороза. Снежинки таяли у него под щекой.

– Может, меня возьмешь? – она смотрела на него почти умоляюще, – познакомишь, а?

– Потом, Катенька, она болеет сильно, ей там надо в чем-то помочь.

– Ой, я совсем забыла, я же купила шляпу на Бали!

Она бросилась распаковывать сумки, надела большую черную шляпу из тонкой соломки.

– Очень красиво, малыш. Но тащить ее с собой? Огромная же. Она и в чемодан не войдет.

– А я сразу надену ее на голову. Там же жарко, как же без шляпы. А ты так и будешь ходить в этой кепочке? Дай сюда.

– Не трогай!

– Ты лысик…

– Да, я лысик… Я старый и больной лысик.

– Иди скорее ко мне на диван, буду тебя лечить…

На Бали собрались ехать на целый месяц. Начинать съемки снова можно было только в марте, поэтому впервые за семь лет предстоял настоящий отпуск. Правда, за Катин счет. Жить им поначалу было не на что, у нее оставались какие-то сбережения, а теперь она продала израильскую квартиру и устроилась на работу в собственное же бывшее ателье. Георгий уже кому-то его перепродал, теперь хозяева были другие, а вот сотрудники – те же.

Никому, даже Мите она не признавалась, как трудно было вернуться рядовым сотрудником туда, где всегда был хозяином. Но деньги от квартиры быстро проедятся, а теперь ему одному надо платить две ипотеки.

Сам же Митя оказался беспомощным, а заработки в кино – удручающе маленькими. Деньги, о которых с Альбертом она и не думала, теперь исчезали со страшной скоростью.

«Скорее бы он доснял свой фильм, но он не может, тянет, говорит, зимой нельзя снимать. Все врет, просто он без Соньки не может, надо ей позвонить, помириться», – думала Катя, засыпая.

Все так, он не мог без Соньки. Придумывал глупые причины, отговорки, но позвонить ей не решался. Не звонила и она. Он не мог сосредоточиться.

Катя – маленькая, прекрасная и любимая Катя – вовсе музой не была. Она тянула на себя одеяло, ревновала его ко всем актрисам вне зависимости от возраста, говорить о его работе не хотела. Если и говорила, то как-то цинично, уничтожая весь отснятый материал двумя-тремя словами. Она все время бегала, вертелась, удержать ее на месте было невозможно.

«Понимает, что Соньку не заменит, вот и ревнует заочно. Постфактум».

Но Катя ревновала, скорее, заранее.

Она понимала, что Соню придется возвращать – мужчина не может жить без любимой работы и без любимой музы.

«Муза – не жена, она его коллега», – успокаивала она себя.

Как возвращать? На какие шиши?

Катя даже думала сама каким-то способом подольститься к продюсеру, найти деньги на расширение штата, чтобы Соня была рядом. Нет, какая ревность – теперь ревности не было, Митя был здесь, ее, почти ее…

Оставался совсем пустяк.

Иногда она просыпалась посреди ночи от выплеска адреналина – Митя спал рядом, бормотал во сне, храпел. Она осторожно сжимала его руку и обливалась слезами счастья. Не могла поверить. Пахла его сигаретами и машина. В прихожей стояли его тапочки. Надо было еще кошку завести. А лучше… нет, пока только кошку.

Мама ждала в коридоре. Очень постаревшая, с палкой, которой раньше стеснялась пользоваться.

Обняла его. Мешали цветы – Митя долго не мог решить, уместны ли они, но, в последний момент заметил у метро цветочный ларек.

Маша любила лилии, но их не было, купил какой-то сборный веселый букетик в пошлой шуршащей бумаге.

– Что это ты принес? – с подозрением посмотрела мама на цветы.

– Думаешь, не надо было?

– Как на мещанскую свадьбу. Пойдем.

Маша лежала на кровати. Вот так она часто лежала и дома, пережидая приступы мигрени: светлые пряди на темно-вишневой шали, острые плечики, валик под поясницей – позвоночник больной.

В палате сильно пахло чем-то удушливым. Лилии стояли везде – он насчитал четыре букета разной степени свежести.

Ни о чем спрашивать не стал. Подошел, дотронулся до ее плеча.

– Манечка.

Она неожиданно повернулась к нему.

– Маня, это я.

Маша молча похлопала по краю кровати, приглашая его присесть.

Мама тихо вышла, прикрыв дверь.

– Манечка… Надо есть, надо вставать. Я же никуда не исчез, я здесь, я всегда буду с тобой, мы же договорились. Не делай из меня чудовище, ничего страшного не случилось, мало ли – седина в бороду…

Маша молчала. Медленно подняла руку, потрогала его подбородок и медленно, с усилием произнесла:

– Не бреешься.

– А некогда с утра было, я сериал монтирую, ты же знаешь, монтажку заказывают по часам, опоздал – все. А я машину полчаса откапывал, видишь, какой снег-то утром был, – он вдруг осекся, накрыл ладонью ее худенькие пальчики.

Она поняла про машину, но ничего не сказала. Повернулась к стене и замолчала.

– Маня, можно я еще приду?

– Ты приходи, Митенька, конечно, – заглянула мама из коридора. – Ты меня завтра привези, мне самой-то трудно добираться.

– Ты, что, каждый день здесь?

– Нет, сейчас нет, что ты. Поначалу хотела, но мне тяжело. И родители ее здесь были. Этот… полковник-то… так тебя чихвостил, зачем, мол, за такого замуж вышла – старик, да еще и кобель. И где это видано – молодых красивых жен бросать. А мать все плакала.

– А что с ней, почему она не ест? Диагноз какой?

– Да какой диагноз, нервное это. От горя она. Мне кто скажет диагноз, ты сам у врача спроси, тебе скажут, ты-то муж.

«Муж».

В машине мама косилась на балеринку на лобовом стекле.

– Что ж ты наделал-то с нами всеми, Митенька. Она же как дочка мне. Ты помнишь, как обещал мне, что это в последний раз. На коленях стоял.

– Ты же к Маше плохо отнеслась, – злопамятно, как Никите вчера, напомнил он.

– А и что, я же привыкла. С ней ты и пить стал меньше. Она хорошая девочка. А эта еще неизвестно какая. Зачем тебе на старости лет жену бросать, да еще такую золотую. Она же тебе все отдала, всю себя. Ночами подрабатывала, чтобы ты творил… Вот ты и натворил, – мама тихо заплакала.

– Мам, я прошу тебя, не надо. Мне и так тяжело.

– Да кто тебя тянул-то! Сам натворил, а теперь тяжело. Как с ней быть-то? Я на Новый год Машку приглашу, она мне родная. Если она только встанет теперь, бедная. И Никиту с Кариной. Они сказали, что