Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала - Карен Армстронг

Я, объяснял Будда, монах обнаружит, что готов к просветлению. И действительно, Палийские писания повествуют, что, услышав это учение, все пятеро монахов преисполнились радости и немедленно достигли нирваны[545]. Когда ученики Будды начали жить так, словно их «я» не существует, то стали счастливее и, парадоксальным образом, достигли более полного ощущения бытия.

Обращаясь к людям, Будда, по-видимому, всегда принимал их такими, как есть, а не объяснял, чего им недостает. Однажды ему встретилась группа браминов, стремившихся узреть Брахму, которого они почитали величайшим дэва[546]. Вместо того, чтобы упрекнуть за приверженность дэвам, Будда научил их собственному методу йоги, так называемому «неизмеримому». Сознательное развитие в себе эмпатии, объяснил он, является ключом к экстатическому «высвобождению ума» (четто-вимутти), составляющему истинное просветление; так что вместо споров о Брахме им стоит попробовать этот метод, расширяющий сознание так, что ум их станет в точности таким же «огромным, великим и беспредельным», как и дэва, которого они ищут[547].

Эта техника Будды, известная как упайя («мастерство смысла»), сама воплощала в себе «высвобождение ума», составляющее просветление. Риторические приемы, предназначенные для доказательства, что твой оппонент неправ, акусала («неполезны»), ибо подпитывают наше эго и вместо того, чтобы нас преображать, запирают в узкой, ограниченной версии «я». Что же до упайи – это методика вежливой и сочувственной дискуссии, полной уважения к собеседнику, не нападающей на важные для него убеждения, но использующей их как начальную точку, с которой можно двигаться вперед[548]. Поэтому буддистские писания не развивают никакого четкого учения, не настаивают жестко на какой-либо системе верований. Личные религиозные взгляды того или другого человека, с точки зрения Будды, совершенно неважны: в сущности, принимать какие-либо догматы, основываясь на чужом авторитете, вообще акусала, поскольку религиозная идея может превратиться в ментального идола, в то, за что ты цепляешься, в то время как цель учения Будды – научить людей не цепляться ни за что. Будда всегда настаивал: ученики должны проверять все, чему он учит, на собственном опыте и, если какое-либо учение или метод ничего им не дают, спокойно откладывать их в сторону. Развивать теории о творении мира или о существовании дэва ему было неинтересно: темы, конечно, увлекательные – но их обсуждение не приведет монаха ни на шаг ближе к нирване.

Однако наставления Будды были прямо адресованы лишь его монахам, поскольку осознания Четырех Благородных Истин нельзя было достичь без интенсивной практики йоги, невозможной в шуме и суете индийского города или селения. Многие его последователи-миряне были купцами, чья коммерческая активность подогревалась алчностью и соперничеством – едва ли они могли надеяться угасить в себе огонь желаний! Лучшее, чего могли ожидать эти миряне – перерождения в более благоприятных условиях, и считалось, что дхарма помогает им этого достичь. Они должны были жить нравственной жизнью, в соответствии с более мягкой версией Пяти Обетов «отрекшихся» – воздерживаясь от воровства, обмана, лжи, сексуальной распущенности и опьяняющих веществ. Но такая «двухсословная» система была явно неидеальным решением, и буддисты искали иной выход.

Многие монахи готовились к пребыванию в нирване, практикуя осознанность (сати). В наше время это понятие снова вошло в моду: множество людей ходит на «тренинги по осознанности», которые должны помочь им лучше ощущать и понимать себя, справляться с тревогой и стрессом. Но буддистские монахи понимали под этим нечто иное: рассматривать «под микроскопом» свое поведение в каждую минуту и секунду жизни, отмечать приход и уход каждой эмоции или ощущения – и таким образом осознавать эфемерную природу своего «я»[549]. Буддистская духовность коренилась в телесных практиках, сформировавших новые ритуалы. Монах должен был двигаться изящно и гармонично, так, чтобы в его движениях выражалась безмятежность нирваны[550]. Практика кайя («осознанности тела»), во многом похожая на китайскую ли, превращала самые обыденные занятия в церемонию, полную духовной красоты. В отличие от некоторых других «отрекшихся», обросших и немытых, буддистский монах обязан был хранить тело и одеяние в безупречной чистоте, ходить медленно и вдумчиво, сознавая каждое свое движение[551]:

Монах упражняет ясность понимания, когда движется вперед и обращается назад, когда смотрит вперед и в стороны, когда сгибает и вытягивает руки и ноги, когда надевает халат и носит плащ; когда ест и пьет, жует и глотает пищу; когда мочится и испражняется; когда идет и стоит, сидит, спит, пробуждается, говорит и хранит молчание[552].

Таким путем тело монаха наставляло его ум мудрости дхармы. Столь остро осознавая свою физическую жизнь, он развивал в себе спокойное, отстраненное отношение как к самому своему телу, так и к перспективе его неизбежной смерти. Одни лишь буддистские писания не могли привести человека к желанному освобождению. Они лишь описывали строгие ритуализованные «тренировки», способные полностью раскрыть потенциал человеческого существа.

* * *

Теперь настала пора поговорить о Греции. Греки не были народом писания, хотя гомеровские эпические поэмы – «Илиада» и «Одиссея» – и играли для них роль «культурных текстов», вводящих знатное юношество в мир эллинского этоса. Но они были ариями и, как их дальние родственники в Индии, всегда считали, что божественное в мире неразрывно слито с человеческим. Индийцы почитали древних риши как воплощений рта; молодой поэт знал, что во вдохновении, охватившем его во время поэтического состязания, присутствует Агни; мудрецы Упанишад настаивали, что Брахман идентичен с атманом каждого конкретного существа. Так и греки в каждом выдающемся человеческом достижении видели божественное. Воин, охваченный экстазом битвы, знал, что им владеет Арес; а когда его мир преображала всеобъемлющая сила эротической любви, он называл ее Афродитой. В творении художника открывался божественный мастер Гефест, в каждом культурном достижении присутствовала Афина[553]. Впрочем, это было прозрение не только ариев. И в Израиле в незнакомце, боровшемся с Иаковом, таинственно присутствовал Яхве, и пророки переживали Божественное как мощный императив, охватывавший их, порой против воли, и побуждавший говорить. В Китае священная сила жэнь, наполнившая Янь Ху, виделась идентичной с самой человечностью: и каждый мужчина, каждая женщина воплощали в себе божественный принцип шень. Однако греки в V в. до н. э. первыми создали совершенно светскую психологию.

Это поразительное новшество родилось из демократической политической системы, установленной в Афинах Солоном (638–559 гг. до н. э.), который в период экономических неурядиц реформировал законодательство греческого города в сторону большего равенства. В конце VI в. до н. э. интересы афинских граждан представлял Совет Пятисот, члены которого, выходцы из среднего класса, ежегодно переизбирались. Этот орган готов был пресекать любые злоупотребления властью со стороны аристократического Совета Старейшин, собиравшегося на каменистом холме Акрополя. Тут же, на южном склоне холма, рядом с храмом Диониса стоял театр, вмещавший до четырнадцати тысяч