Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала - Карен Армстронг

В какой-то момент он угрожает Креонту, которого подозревает в заговоре против себя: «Если думаешь, что сможешь дурно обойтись с родичем и избежать кары, ты безумен»[578]. А совсем скоро и сам узнает, что ему не избежать кары не просто за «дурное обхождение» – за убийство отца. В отличие от Эдипа, публика способна заметить и оценить здесь double entendre. Мысли богов столь тесно переплетены с психическими процессами самого Эдипа, что он, сам того не зная, изрекает то, что могли бы изречь лишь боги, которым одним ведома истина. Так что, как поясняет Вернан, в речи Эдипа мы видим, «как переплетаются высказывания двух типов, человеческие и божественные»[579]. Когда правда наконец выходит на свет, Эдип понимает, что никогда не был господином собственных действий: все это время он оставался игрушкой богов. Его действия, «автором» которых он искренне почитал себя, на самом деле внушались ему какой-то враждебной божественной силой. Он никогда не был хозяином своей жизни. «Жил ли на свете человек несчастнее меня? Более ненавистный богам? – восклицает он. – Но почему, почему? Не скажет ли муж рассудительный – и не будет ли прав – что некая злая сила [даймон] обрушила все это мне на голову?»[580]

По мере того как правда выходит на свет, зрители принимают трагический взгляд на мир, осознавая страшную двойственность человеческого существования. Это не критика в адрес богов: боги часто благоволят человеку, но еще они жестоки, порой бессмысленно жестоки, ибо сама жизнь ужасна, и перед ее мощью люди беспомощны. Но полис учил афинских граждан брать на себя ответственность за свои действия. Так что, когда на сцене появляется Вестник и принимается во всех ужасных подробностях описывать самоубийство Иокасты и самоослепление Эдипа, он исходит из того, что Эдип действовал по своей воле и вполне управлял своим поведением. Его деяния были

…поистине ужасны, и не слепо,А по собственной воле совершены. Нет страшнееТех мук, что мы сами навлекаем на себя[581].

Но Хор не может с этим согласиться. Когда на сцену выводят Эдипа, слепого, с кровоточащими глазницами, Хор возвращается к традиционной позиции:

Что за безумие [мания] охватило тебя? Что за бог,Что за темная сила вырвалась из своих пределов……увенчала твою судьбу, выстроенную злым даймоном?[582]

Теперь и сам Эдип понимает: все действия, инициатором которых он искренне считал себя, на самом деле совершала некая божественная сила, для которой он был только соработником; и он обращается к этому даймону: «Моя судьба, моя темная сила, что за прыжок ты совершила!» Когда Хор спрашивает: «Что за сверхчеловеческая сила влечет тебя далее?» – Эдип отвечает:

Аполлон, други, Аполлон —Он устроитель моих мук – вот они, мои бессчетные страдания!Но рука, вырвавшая мне глаза, была моя,Только моя: здесь – никого другого[583].

Истоки действий Эдипа лежат где-то вне его самого. Их всегда направляла воля божества – то, что придает смысл и направление всем человеческим замыслам. Человеческое и божественное неразделимы.

Эдип вырвал себе глаза, поскольку был виновен в хюбрис – гордыне, сделавшей его слепым к истине, во все время расследования лежавшей прямо под поверхностью. Раньше он был слеп в переносном смысле – теперь слеп физически и, как и слепой Тиресий, может «видеть» ясно. Но, как истинный трагический герой, он свободно выбирает «страдать ради истины» и узнает, что со страданием «приходит зрелость» – хотя это тоже божественный дар:

От богов на высоких престолахСнисходит жестокая любовь.

Здесь в пьесу вводится новый элемент. Когда Эдипа, растерзанного и ослепленного, выводят на сцену, Вестник предупреждает Хор: «Сейчас вы увидите страшное зрелище, ужас, над которым прослезился бы и его смертельный враг»[584]. «Мне жаль тебя, – горестно восклицает Хор, – но не могу смотреть». И теперь Эдип обращается к Хору с такой мягкостью, такой добротой, какой мы прежде от него не слышали:

Дорогие друзья, вы еще здесь?Стоите рядом, заботитесь обо мне,Слепце? Какое сострадание,Верность до последнего[585].

Самоискалечение выводит Эдипа за пределы знания, доступного ему прежде, слепота придает ему совершенно новую эмоциональную уязвимость[586]. Теперь его речь полна восклицательных междометий (Ion! Ion!.. Aiai… Aiah!), и Хор отвечает ему в том же тоне, ласково называя «другом» и «дорогим»[587]. Потянувшись к своим рыдающим дочерям, Антигоне и Исмене, Эдип мгновенно забывает о себе в сострадании их беде. Более того, в круг сострадания вовлекаются и зрители: со сцены звучит к ним призыв сочувствовать человеку, виновному в преступлениях, которые при обычных обстоятельствах наполнили бы их отвращением. Плача об Эдипе, зрители переживают катарсис – очищающее преображение, к которому трагедия ведет через экстаз сопереживания.

Эдип принимает свое незаслуженное наказание спокойно, мужественно и не теряя сострадания. Репутация остроумца, умелого разрешителя загадок, принесшая ему такую славу, безжалостно с него совлечена. Но дальше происходит странный переворот. Отсеченный от других людей скверной (гамартия) своего преступления, он становится, по логике греческой религии, «табу» – кем-то отдельным, стоящим вне общества… и, следовательно, святым. В «Эдипе в Колоне», пьесе, написанной Софоклом на пороге смерти, Эдип после смерти возносится – почти что причисляется к богам – и могила его становится источником благословений для полиса афинян, давших ему приют.

К этому времени эпоха трагедии приближалась к концу. Трагический взгляд на мир сменился для полиса философским логосом, первопроходцами которого стали Сократ (ок. 469–399 гг. до н. э.), Платон (ок. 427–347 гг. до н. э.) и Аристотель (ок. 384–322 гг. до н. э.). Платон устами Сократа даже изгнал трагических поэтов из своего идеального Государства. Но старые привычки живучи. Сперва Платон излагает учение Сократа в диалогах, представляющих собой философскую версию древнего арийского ритуала брахмодья. Приходя к Сократу, люди совершенно уверены, что знают, о чем говорят – но через полчаса неустанных вопрошаний Сократа осознают, что ровно ничего не знают даже о таких базовых понятиях, как справедливость, добро или красота. Сократический диалог часто заканчивается тем, что его участники переживают сомнение, от которого голова идет кругом (апория): в этот-то миг, настаивает Сократ, они и становятся философами, поскольку жаждут знания, смиренно признавая, что сейчас им не обладают. В самом деле, многие его ученики обнаруживали, что этот первый шаг, это головокружение ведет к экстасису, ибо дает «выйти» за пределы себя.

Сократа в конце концов обвинили в нечестии и в развращении афинской молодежи. Однако после того, как афинские судьи вынесли ему смертный приговор, Сократ, этот основатель западного рационализма, ясно дал понять, что не считает свое сознание чем-то автономным. Он ответил судьям, что всегда полагался на даймона — термин, который современные переводчики Платона часто передают как «пророческая сила» или «духовное явление». На протяжении всей жизни Сократ внимательно прислушивался