В лучах мерцающей луны - Эдит Уортон

Она попыталась взять себя в руки — понять, что произошло. Ник приезжает в Париж — приезжает не для того, чтобы встретиться с ней, а чтобы проконсультироваться со своим адвокатом! Это, конечно, значит, что он явно решил потребовать для себя свободы и что если он пошел на окончательный шаг после более чем шести месяцев бездействия и кажущегося равнодушия, то, возможно, лишь потому, что произошло нечто непредвиденное и важное для него. Она лихорадочно собрала воедино обрывки разных слухов и газетных сообщений, дошедших до нее за последний месяц. Было очевидно, что предполагавшийся брак мисс Хикс и князя Тевтобург-Вальдхаймского расстроился в последний момент, и расстроился потому, что Корал вознамерилась выйти за Ника. Это известие о его приезде в Париж и сообщение в газетах о том, что мистер и миссис Хикс официально опровергают слух о помолвке их дочери, слишком совпадают, чтобы сделать какой-то иной вывод. Сюзи пыталась понять, чтó в действительности стоит за этой чередой фактов, представить себе, во что реально они могут воплотиться. Как Корал Хикс зовется миссис Ник Лэнсинг — ее именем, принадлежащим ей, Сюзи! — как входит в гостиные в сопровождении Ника, как ее радостно приветствуют те же самые люди, которые несколько месяцев назад так же тепло приветствовали Сюзи. Несмотря на неприязнь Ника к светскому обществу и демонстрацию Корал интеллектуального превосходства над ними, богатство фатально затянет их назад в мир, с которым Ник связан всеми своими привычками и знакомствами. И несомненно, ему будет приятно вернуться в этот мир в качестве благодетеля, играть роль радушного хозяина там, где так долго был гостем, точно так же как Сюзи представляла, что будет приятно вернуться туда в качестве леди Олтрингем… Но теперь, когда действительность была так близка к ней, она не могла, как ни старалась, зримо вообразить ее или связать ее с собой. Простое сочетание двух имен — Корал, Ник, — в прежние времена служившее лишь поводом для смеха, теперь вызывало помутнение рассудка.

Она продолжала беспомощно сидеть у столика в прихожей, слезы бежали по ее щекам. Из транса ее вывело появление бонны. У младшего из ее питомцев, Джорди, день или два был жар; сейчас ему стало лучше, но он по-прежнему лежал в детской и, услышав, как Сюзи открыла входную дверь, не мог понять, почему она сразу не поднялась к нему. И принялся мучительно вопить, выражая свое негодование. Вздрогнув, Сюзи уронила плащ и зонтик и помчалась наверх.

— Ох уж этот ребенок! — стонала она.

Под кровом Фалмеров было мало времени и места, чтобы предаваться своим печалям. С утра до ночи постоянно кто-нибудь требовал к себе безотлагательного внимания, и Сюзи начала понимать, как в стесненной обстановке большой семьи дети могут играть роль менее романтическую, но не менее полезную, чем та, что отводилась им в литературе, просто не оставляя родителям ни свободной минутки на безнадежные переживания. Хотя сама она так недолго обучалась науке семейной жизни, она уже овладела способностью мгновенно переходить в иное душевное состояние, и сейчас, когда она торопилась в детскую, все ее тревоги отступили под нахлынувшими мыслями о температуре, кормлении и лекарстве.

Подобный переход был, конечно, кратковременным; но каждый раз, как это происходило, ее характер становился все тверже и гибче. «Каким ребенком была я сама шесть месяцев назад!» — думала она, удивляясь, что стать взрослей и сильней ей помогло не столько влияние Ника и трагедия их расставания, сколько эти несколько недель, прожитые в доме, полном детей.

Успокоить Джорди было нелегко, поскольку он давно научился использовать свои обиды как повод, чтобы эксплуатировать обидчицу, заставляя ее бесконечно развлекать его сказками, песенками и играми. «Постарайтесь ничем не провиниться перед Джорди, — в самом начале предупредила ее проницательная Джуни, — потому что он злопамятный и не простит вас, пока не расскажете ему всех сказок, которые он слышал раньше».

Но на сей раз возмущение Джорди улеглось, едва он увидел ее. Она была еще на пороге — раскаивающаяся, смиренная, безуспешно пытающаяся вспомнить его любимые сказки, — когда увидела по его расслабленным губам и неожиданно безмятежному взгляду, что он собирается поразить ее образцовым поведением, однако неизвестно, надолго ли.

Он задумчиво вгляделся в ее лицо, когда она опустилась на колени возле его кроватки, затем выставил пальчик и прижал к ее мокрой от слез щеке.

— У бедной Сюзи тоже что-то болит, — проговорил он, обнимая ее; и когда она прижала его к себе, лукаво добавил: — Расскажи Джорди новую сказку, и забудешь, чтó у тебя болит.

XXVI

Ник Лэнсинг приехал в Париж через два дня после того, как его адвокат предупредил об этом мистера Спиэрмена.

Он покинул Рим с определенным намерением освободить себя и Сюзи и, хотя ничего не обещал Корал Хикс, все же не скрывал от нее цели своей поездки. Напрасно он старался заставить себя почувствовать какой-то интерес к собственному будущему. Дальше необходимости поставить тем или иным образом точку в его и Сюзи отношениях его воображение было не способно заглянуть. Но его тронуло признание Корал, и здравый смысл говорил ему, что он и она, возможно, были бы счастливы вместе спокойным счастьем, опирающимся на общность вкусов и увеличившиеся возможности. Он намеревался по возвращении в Рим просить ее выйти за него замуж и знал, что она об этом знает. Больше того, если он не сделал этого до отъезда, то не потому, чтобы избежать судьбы или подольше подержать Корал в подвешенном состоянии, а просто из-за странной апатии, охватившей его после того, как он получил письмо от Сюзи. В бесконечном диалоге с собой он рядил эту апатию в одежды предосторожности, воспрещавшей ему брать ответственность за будущее Корал, пока его собственное было неопределенно. Но, говоря по правде, он знал, что будущее Корал было уже определено, а вместе с ним и его будущее; в Риме это казалось естественным и даже неизбежным.

В Париже эта уверенность мгновенно превратилась в призрачнейшую из нереальностей. Не потому, что Париж — это не Рим, не потому, что это Париж, но потому, что где-то здесь, в равнодушном лабиринте, скрывалась полузабытая часть его, которая звалась Сюзи… Все минувшие недели, месяцы он не переставал думать о ней: чем дольше длилась их разлука, тем явственней чудилось, что Сюзи рядом, и тем маловероятней казалось воссоединение. Как будто болезнь, долгое время тлевшая внутри, обострилась, вспыхнув на нем отравленной туникой памяти. Бывали моменты, когда их реальные объятия в воспоминаниях казались небрежными, несущественными по сравнению с этим отпечатком ее души в его душе.

А теперь все внезапно изменилось. Теперь, когда он находился в том же городе, где и она, и мог в любой момент встретить ее, увидеть ее глаза, услышать ее голос, — теперь, когда ее призрак, преследовавший его все это время, уплыл обратно в сумерки, она впервые после их расставания вновь была физически рядом. Он осознал это утром в день приезда, глядя из окна отеля на улицу, по которой она, может быть, только сегодня прошла, и на скопище крыш, под одной из которых она находилась в этот час. Резкость перехода испугала его: он не предполагал, что от простой географической близости у него перехватит горло. Что же будет, если она войдет в комнату?

Слава богу, в этом не возникнет необходимости! Его в достаточной мере проинформировали о бракоразводной процедуре во Франции, так что он знал: присутствия жены при этом не требуется, и если просто повезет и он примет какие-то меры предосторожности, то может не увидеть ее даже мельком и издалека. Он не собирался оставаться в Париже дольше чем на несколько дней, и в это время будет нетрудно — зная вкусы ее и Олтрингема — избегать мест, где они могут столкнуться. Он не знал, где она живет, но предполагал, что у миссис Мелроуз или у каких-нибудь других состоятельных друзей, а не то, в предвидении богатства, поселилась в «Нуво-люкс» или в миленькой собственной квартирке. Он не сомневался — как это ни было больно, — что Сюзи «устроится»!

Первым, кого предстояло посетить, был его адвокат, и, когда он шагал к нему по знакомым улицам, в каждом встречном лице, в каждой отдаленной фигуре ему виделась она. Невыносимое наваждение. Конечно, это долго не продлится, но пока он не мог избавиться от болезненного ощущения, будто он беглец в каком-то кошмаре — единственный видимый человек, преследуемый призрачной толпой. Казалось, глаз столицы не сводил с него немигающего взгляда.

У адвоката ему сказали, что в качестве первого шага к свободе он должен обзавестись постоянным местом жительства в Париже. Он, разумеется, знал об этом условии, поскольку видел много друзей, которые шли в суд по бракоразводным делам в той или иной стране, и успел достаточно ознакомиться с процедурой. Но это обстоятельство предстало ему в ином свете, едва он попробовал взглянуть на него применительно к себе и Сюзи: как если бы личность Сюзи до сих пор была тем фактором, благодаря которому события меняли свой вид. Он нашел себе «местожительство» в тот же день: безвкусно обставленную rez-de-chaussée,[32] явно предназначенную для совершенно иных целей. И после того как консьержка благоразумно удалилась с задатком в кармане, он, сидя там и оглядывая вульгарную плюшевую роскошь, расхохотался при мысли, чем это будет считаться в глазах закона: Домом — Домом, оскверненным его собственным проступком! Домом, в котором он и Сюзи строили свое ненадежное счастье и в котором увидели, как оно рассыпалось под грубым воздействием его неверности и его жестокости — ибо ему сказали, что он должен предстать грубым с ней, равно как и неверным! Он посмотрел на стены, увешанные сентиментальными фотогравюрами, на начищенных бронзовых ню, траченные молью шкуры и пеструю постель — и снова нереальность, невозможность всего происходящего с ним растеклась по его венам, как наркотик.