Приговор приведен в исполнение... - Олег Васильевич Сидельников

вдруг послышались радостные выкрики:

— Нашел! Нашел!..

— Что там еще за Архимед? — спросил Крошков.

— Да это Степан, — напомнил техник Рогожин. — Наверно, нашел то, чем был завязан мешок.

Подбежал Степан, мокрый, радостный.

— Вот эта чертовина, будь она неладна. Теперь обсушиваться надо. И зачем я ее тогда швырнул?.. Редкостная вещица.

Степан протянул «редкостную вещицу» Крошкову. Это был витой кожаный шнур с блестящим карабинчиком на конце. Германские офицеры щеголяли такими шнурами, пристегивая к рукояткам маузеров.

Далее выяснилось, что труп находился не в обычном мешке, а в солдатском матраце. Определенно, в убийстве участвовали военные. Если... Если все это не сделано умышленно, чтобы сбить следствие с правильного пути.

Крошков поручил Коканбаеву сопровождать телегу со скорбным грузом, написал записку в судмедэкспертизу.

— Будет исполнено! — отвечал парнишка, дрогнув голосом. Вечно улыбающийся, жизнерадостный, он сейчас выглядел не лучшим образом. Дикая, зверская расправа над человеком потрясла юношу.

Выслушав сенсационный доклад консультанта, Цируль тут же связался по телефону с Фоменко.

— Теперь я буду тебе надоедать, Игнат Порфирьевич, Открылось нечто чрезвычайной важности. Если не затруднит, приезжай в гости. У нас здесь хорошая компания собралась: Пригодинский, Лугин, Аракелов, Крошков...

Фоменко приехал вместе с Богомоловым.

— Привет честной компании! Что у вас тут за сенсации?

— Сарычева обнаружили.

У Фоменко от неожиданности вытянулось лицо.

— Понятно. Взять-то его хоть взяли или пока под наблюдением?

— Эх, Игнат Порфирьевич, — вздохнул Цируль. — Хороший был человек Александр Алексеевич Сарычев.

— Был?.. Почему — был?

— Убит он, задушен, засунут в мешок и брошен в Салар. Вот... Ознакомься с протоколами.

Председатель ТуркЧК читал протоколы, хмурил густые брови. Передал листки Богомолову.

После тягостного молчания Фоменко произнес:

— Что предлагает уголовный розыск?

Цируль поправил на переносье золотые свои очки.

— То, что убитый именно Сарычев, — установлено точно. По приметам. На правом боку след от пулевого ранения, полученного на фронте... Есть и другие особые приметы. Думается, нам пора действовать. Сообща. Точнее — одновременно.

— Конкретно?

— Чека пусть займется учебной командой. Мы же, уголовный розыск, начнем работу по своей части. Прежде всего займемся квартирой покойного Сарычева. Он был одинок, проживал на квартире у одинокой старушки в Безымянном тупике, дом два.

— Что ж, предложение толковое. А мы поинтересуемся также квартирой этого негодяя Миненко, притворяющегося писарем.

Стали разрабатывать план в деталях. Поскольку было уже ясно, что преступление носит политическую окраску, общее руководство операцией передали ТуркЧК.

Наконец стали расходиться. Прощаясь с Аракеловым, Фоменко спросил:

— Как самочувствие Леонида Константиновича?

Не все поняли, о ком это беспокоится председатель ТуркЧК. Но Аракелов смекнул, сверкнул белейшими своими зубами:

— Чувствует себя великолепно!

— Кто его рекомендовал?

— Петр Васильевич Благовещенский. В прошлом наш новый друг был старшим адъютантом штаба дивизии, командиром которой был Петр Васильевич.

— Не подведет? Не по злому умыслу. Имею в виду нервы.

— Крепкий орешек.

— Лады.

Смеркалось. Мягкое сентябрьское солнце укладывалось на покой.

Не было покоя лишь чекистам, работникам охраны, уголовного розыска. Предстояла ответственнейшая операция.

В крепостном каземате

Усиленный конвой гарнизонной гауптвахты миновал Романовскую, пересек против Геоктепинского переулка Самаркандскую улицу и без приключений проследовал через главные ворота Ташкентской военной крепости. Он доставил трех бывших офицеров. Приземистые крепостные казематы поражали своей массивностью, мрачным видом. Метровая толщина стен, длинные ряды стальных дверей, за которыми скрывались сводчатые камеры.

На вызов вышел начальник караула.

— Откуда гостей принесло?

— С гарнизонной гауптвахты, с «губы», стало быть. Вот список.

Начальник караула стал сверять список.

— Кто таков? — спросил он у стоявшего ближе к нему человека, оборванного, грязного, похожего на бродягу.

— Сенаторов Виктор Львович. Поручик.

— Бывший поручик, — уточнил начальник караула.

— Ладно, пусть бывший. Тридцать два года. Что еще?

— Следующий.

— Фон Дитц Август Фридрихович, тридцать лет, бывший подполковник, — назвал себя ладно скроенный брюнет, одетый в чистую штатскую одежду. На лбу его багровел глубокий шрам.

Начальник караула, хмурый детина, заросший бородой по самые глаза, поинтересовался:

— Где это, ваше благородие, сподобились в лоб получить? Кием в бильярдной?

— Не совсем так, — спокойно отвечал фон Дитц. — Брусиловский прорыв.

— А-а-а... — неопределенно протянул караульный. — Боевой, заслуженный, а супротив народу попер. Нехорошо!

Бывший подполковник промолчал.

— Следующий... Да ты что, онемел, али что?.. Тебя спрашивают?

— Не желаю разговаривать с тобою, хэммм!

— Ну и распрекрасно. Сам прочитаю... Фон Кнорринг, бывший ротмистр.

— Почему бывший? — визгливо вскричал арестованный. — Мне этот офицерский чин принадлежит по праву. Никто меня его не лишал!

— Ага!.. Заговорил, стало быть. Лишила тебя, голубчика, чина Советская власть. Упразднила все чины и титулования.

— Врешь, хэммм!.. Не признаю вашей хэмской власти!

— Ой, прыткий! — подивился начальник караула. — Так и напрашивается на штычок. Не ерепенься, штычок по тебе плачет, бывший барон.

— Не бывший, а барон.

— Ладно. Пошутковали и баста, — отрезал начальник караула. — Всех в баню. Одежду — в дезокамеру, а то, чего доброго, занесут сюда фонбароны заразу!

— Расстреляли бы сразу, — посоветовал фон Кнорринг.

— Это вы, белая косточка, расстреливаете без суда и следствия. Аристократия! Голубая кровь. Дали бы мне право... Эх!.. Судьбу вашу решает особая комиссия. В баню шагом арш!..

...В камере, куда водворили троих новичков, находилось человек десять офицеров, уклонявшихся от обязательной регистрации. «Старожилы» с любопытством поглядывали на «пополнение». Сидевший на нарах человек, — офицерский китель внакидку, с перебинтованной грудью, — поднялся, обратился к вновь прибывшим:

— Как говорится, в нашем полку прибыло. Милости просим. И не очень-то принимайте близко к сердцу пребывание в сей юдоли скорби и печали. Здесь не столько тюрьма, сколько карантин. Недели через две, если у вас не обнаружатся признаки болезней, свирепствующих в крае, вас, господа, я полагаю, выставят за ворота. Это один я в сей камере настоящий арестованный. И, доложу вам, арестован за дело. Позвольте представиться... Штаб-ротмистр Лбов, бывший командир батальона 318-го пехотного Черноярского полка.

Вновь прибывший, одетый в штатское, брюнет с красивым волевым лицом, также представился:

— Подполковник фон Дитц.

— О! Значит, вы в нашем каземате старший в чине. И боевой шрам на лбу. Памятка, не так ли?

— Память шестнадцатого года, — усмехнулся фон Дитц. — Брусиловский прорыв.

— Значит, на Юго-Западном сражались?

— Почти всю войну там провел.