Михаил Коцюбинский - Ирина Михайловна Коцюбинская

свечи, а в избе поставлены лавки, как в театре, и на них сидит масса людей. Тут же, у покойницы, в сенях собралась повеселиться молодежь. И каких только игр не было! Смех раздавался беспрерывно, шутки, поцелуи, крик, а покойница скорбно сомкнула уста, и теплятся похоронным блеском свечи. Так всю ночь. Такие контрасты, что я на следующую ночь не мог уснуть под впечатлением сцены».

Франко рассказывал Коцюбинскому о распространенной среди гуцулов институции «годованців» — то есть приемышей, которая давала возможность старикам какое-то время жить беспечно. За отказанное ему стариками наследство приемыш заботился о них до самой их смерти.

Тут же в горах, в беседах со стариками собирал Коцюбинский материал для задуманного им произведения о родовой мести. Она среди гуцулов культивировалась почти в той же степени, что и вендетта среди итальянцев.

Однажды в обществе поэта Олеся отец помчался по бурному Черемошу на плоте — дарабе, направляясь в Впжницу. А в пору ненастья, бурь и ливней, когда Черемош выходил из берегов, затапливая узкие мостки и кладки, и невозможно было добраться до противоположного берега, Михаил Михайлович принимал живое участие в создании своеобразной «почты» с помощью проволоки, соединяющей оба берега.

Едва из-за крутых гор всходило солнце, как к хате Мойсейчука, где жил писатель, собирались гуцулы. Маячили их красные гачи и сардаки[75]. Они курили люльки, сидя на корточках возле деревянной галерейки, окружавшей хату. Коцюбинский гостеприимно встречал пришедших и присаживался тут же возле них. Это все его близкие друзья: Якибюк, Харук, Потяк, Шинкарук, Бущук и другие, всех не перечтешь.

Они рассказывали отцу о жизни, о привычках и обычаях. О том, как умирающий, одеваясь перед смертью, просит зеркало, чтобы удостовериться, хорошо ли он убран. Как горные племена, встречаясь в корчме, «балюють» и меняются женами и как все это заканчивается драками.

Немало интересного записал отец во время этих встреч.

Нравилась ему Гуцульщина, и он решил ежегодно отдыхать здесь всем семейством. Он разработал даже план постройки хаты на две половины, которую собирался ставить вместе с Гнатюком. Как всегда, Михаил Михайлович фантазировал, не имея к тому средств. Но он глубоко и как-то по-детски верил в реальность своих желаний и весь был ими поглощен. Ни мама, ни близкие не препятствовали этому.

В первых числах августа 1911 года отец возвращается из Криворивни и с полной отдачей сил работает над повестью «Тени забытых предков», которую в том же году и закончил. Мы всегда с увлечением слушали его рассказы о Гуцульщине, очень живо представляя себе таинственного щезника с бородкой клинышком и крутыми рожками, наигрывающего на флояре: «Нет моих коз, нет моих коз…»

Иллюстрируя рассказы, отец подбирал одним пальцем на рояле эту грустную мелодию. Но однажды его пальцы вдруг перешли на дискантовый регистр и запрыгали в радостном вихре: «Есть мои козы, есть мои козы!» И тут же он познакомил нас с волшебным миром мавок и чугайстров.

«Все время, как вернулся из Криворивни, — читаем в письме Гнатюку (от 12 (25) сентября 1911 года), — работаю ежедневно… Пишу рассказ на основе своих впечатлений о Карпатах. Боюсь, волнуюсь, но пишу…»

Часто слышно было через притворенную дверь в гостиную, как папа тихонько напевал коломыйки, которыми расцвечивал свою повесть:

Зозулька ми закувала сива та маленька.

На все село іскладена пісенька новенька…

Ой кувала ми зозулька та и коло потічка.

А хто ісклав співаночку? Иванкова Марічка.

Трогательна любовь Ивана и Марички — детей двух враждующих родов из повести «Тени забытых предков». Трогательна и трагична.

Но и в самых трагических ситуациях у Коцюбинского обычно главной оказывалась жизнеутверждающая идея. Она не бывала навязана читающему, а естественно вытекала из самой логики изображаемого.

Вспоминаю, как в семейном кругу отец читал свой рассказ «Что записано в книгу жизни». Обычно он не любил читать свои произведения и делал это только дома или среди близких ему людей.

Старуху забыла смерть, а в доме нет корки хлеба даже для детей. Немощная, никому не нужная, она валялась где-то на глиняном полу крестьянской хаты среди мусора и картофельных очисток, а смерть все не шла… Чтобы освободить угол и не обременять больше семью, она упросила сына отвезти ее в лес: там она скорее отойдет в иной мир. И сын соглашается с ее просьбой.

«По небу, как тень голубиных крыльев, плыло одинокое облако. Отвел глаза от него, съежился весь. Что-то холодное защекотало в груди. Может, это и не облачко, а душа матери плывет? И мысли устремились назад. Лежит в лесу одна, на холодном ложе, как подстреленная птица, смотрит сквозь слезы на небо. Только свеча плачет над ней и горячий воск каплет на сухие, как у покойника, руки…»

А ведь могло бы быть и иначе!.. В воображении сына возникает картина естественных домашних похорон, «по христианскому обычаю». «Он поднялся вдруг на санях, обернулся и круто повернул лошадь… понесся в туман среди комьев сбитого снега, которые швыряла в него лошадь, назад за матерью».

В предисловии к этому рассказу в переводе на русский язык, напечатанному в 1912 году в № 12 «Бюллетеней литературы и жизни», под названием «Жуткая страница» читаем:

«Не может быть! Хочется крикнуть, прочитав новый рассказ талантливого украинского беллетриста, не может быть… Вы отворачиваетесь от кошмарной картины, Вы успокаиваете себя мыслью, что это только видение художника, вроде дантова ада, но нет Вам покоя: пусть даже «видение», Вы, однако, чувствуете, что писатель подошел вплотную к какой-то огромной страшной правде жизни — крестьянской жизни».

Этот рассказ очень понравился Горькому и Марии Федоровне. По словам отца, они плакали, читая его, и очень всем хвалили.

С каждым годом силы отца заметно таяли. То его охватывало творческое беспокойство, и он даже по вечерам без передышки работал за своим письменным бюро, то, обессиленный, без мыслей, неподвижно