Каменный убийца - Луиз Пенни

Она поставила перед ними тарелки. Бо́льшую – перед метрдотелем.

Жан Ги Бовуар почувствовал, как у него холодеет тело. В жаркой кухне в жаркий летний вечер его обдало волной холода.

И теперь, ярким, свежим, теплым утром, он испытывал похмелье, словно вчера опьянел от эмоций. Опьянел до тошноты. Но все же, спускаясь по широкой лестнице, он почувствовал, как его будто магнитом тянет к двери в кухню. Он постоял несколько секунд перед дверью, заставляя себя развернуться и идти в столовую, или в библиотеку, или в свою машину и отправиться домой, чтобы заняться любовью с женой.

И тут дверь неожиданно распахнулась и ударила Бовуара прямо в лицо.

Он упал, с трудом сдержав готовое сорваться с губ ругательство, – он ведь не знал, кто распахнул дверь, это вполне могла быть и Вероника. По какой-то причине в ее присутствии он не мог браниться. Бовуар закрыл глаза от боли и схватился за нос, чувствуя струйку крови между пальцами.

– О боже, извините!

Оказалось, что это метрдотель.

Бовуар одновременно открыл рот и глаза:

– Тысяча чертей, вы только посмотрите!

Он уставился на свою руку – она была покрыта кровью. У него внезапно закружилась голова.

– Дайте я вам помогу.

Метрдотель взял его под руку, но Бовуар оттолкнул его.

– Tabernac! Оставьте меня в покое! – выкрикнул он гнусавым голосом, обильно поливая кровью произнесенные слова.

– Он ни в чем не виноват.

Бовуар замер – меньше всего ему хотелось именно этого.

– Во время подачи блюд нельзя стоять у кухонной двери. Месье Патенод просто исполнял свои обязанности.

Ошибиться в принадлежности этого низкого, трубного голоса и его тона было невозможно. Женщина защищала того, кто был ей небезразличен. Ее больше заботила несправедливость по отношению к метрдотелю, чем истекающий кровью полицейский. Это было больнее, гораздо больнее, чем удар твердой дверью по мягкому носу. Бовуар повернулся и увидел возвышающуюся над ним Веронику с бумажными салфетками в мясистой руке. Говорила она жестким, осуждающим тоном, как учителя в католической школе, когда Бовуар совершал какую-нибудь выдающуюся глупость.

Что он там наговорил – «тысяча чертей»? И еще «tabernac»? Теперь его и в самом деле одолевала тошнота.

– Désolé, – сказал он, собирая в ладонь кровь с подбородка. – Извините.

– Что случилось?

Бовуар повернулся и увидел Гамаша, входящего в дверь. Он испытал облегчение, как и всегда в присутствии Гамаша.

– Это моя вина, – сказал Пьер. – Распахнул дверь и ударил его.

– Что тут происходит? – К ним вразвалочку, по-утиному, подошла мадам Дюбуа с озабоченным выражением на лице.

– Как ты? – спросил Гамаш, заглянув в глаза Бовуару, и тот кивнул в ответ.

Гамаш дал инспектору свой платок и попросил принести полотенца. Потом он исследовал повреждения, прощупав большими уверенными пальцами нос Бовуара, его лоб, подбородок.

– Ничего страшного. Нос не сломан, но синяк будет.

Бовуар бросил ненавидящий взгляд на метрдотеля. Почему-то он знал, что тот сделал это специально. Почему-то.

Он пошел привести себя в порядок, надеясь увидеть в зеркале героического хоккеиста или боксера, получившего травму на ринге. Ну какой же он идиот! Чертов идиот! Он переоделся и присоединился к остальным – они завтракали в столовой. Морроу сидели в одном углу, полицейские – в другом.

– Лучше? – спросил Гамаш.

– Ерунда, – сказал Бовуар, перехватывая веселый взгляд Лакост.

«Неужели они все знают?» – подумал Бовуар. Принесли кофе с молоком, и они сделали заказ.

– Ну, что тебе удалось узнать? – первым делом спросил Гамаш у Лакост.

– Вы, шеф, не могли понять, с чего это Джулия взорвалась, когда услышала про общественные туалеты. Вчера вечером я спросила об этом Мариану Морроу. Кажется, у Джулии была серьезная ссора с отцом из-за этого.

– Из-за туалетов?

– Угу. По этой причине она и уехала в Британскую Колумбию. Кажется, кто-то написал на стене туалета в отеле «Риц», что Джулия Морроу хорошо делает минет. Там и номер телефона был. Семейного телефона.

Бовуар поморщился. Он мог себе представить, как на это прореагировали мама и папа Морроу. Мужчины звонят в любое время и спрашивают, сколько Джулия берет за минет.

– Судя по всему, Чарльз Морроу сам увидел эту надпись. Автор точно знал, где нужно написать подобную гадость. Вы знаете Устричный бар?

Гамаш кивнул. Теперь он был закрыт, но прежде туда любила захаживать англоязычная монреальская молодежь – целые поколения прошли через этот бар в подвале «Рица».

– Так вот, «Джулия Морроу хорошо делает минет» было написано в мужском туалете Устричного бара. Как говорит Мариана, ее отец увидел эту надпись, а потом услышал, как его приятели смеются, обсуждая эту новость. Он был в бешенстве.

– И кто же это написал? – спросил Гамаш.

– Не знаю, – сказала Лакост.

Ей не пришло в голову спросить об этом Мариану.

Принесли завтрак. Яичница со шпинатом и сыр бри для старшего инспектора. На яйцах лежали тонко нарезанные ломтики бекона, пропитанного кленовым соусом, а тарелку украшал фруктовый салат. Лакост заказала яйца бенедикт, а Бовуар выбрал из меню самое большое блюдо: на тарелке лежала целая гора блинчиков, яиц, колбасы, черного бекона.

Официант оставил корзиночку с круассанами и вазочки с домашним конфитюром из дикой земляники и голубики и с медом.

– У кого-то был зуб на нее, – сказала Лакост, размахивая вилкой, с которой капал голландский соус. – Девушки строгого поведения часто становятся объектом подобной травли со стороны отвергнутых ухажеров.

– Какая же это подлость по отношению к девушке! – сказал Гамаш, представляя себе худенькую, стройную Джулию. – Сколько ей тогда было? Двадцать?

– Двадцать два, – ответила Лакост.

– Я подумал: а Томас не мог это написать? – спросил Гамаш.

– А почему он? – спросил Бовуар.

– Написать это мог человек, который знал номер телефона, знал привычки Чарльза Морроу и знал Джулию. И это мог сделать только жестокий человек.

– Томас вполне подходит, – сказала Лакост. Она взяла еще теплый круассан, разломила и намазала золотистым медом. – Но это случилось тридцать пять лет назад. Мы не можем судить мужчину за то, что сделал мальчик.

– Верно. Однако Томас солгал – сказал Джулии, что мы разговаривали о мужских туалетах, тогда как на самом деле этого не было, – возразил Гамаш. – Мы говорили о туалетах вообще. Он хотел, чтобы она прореагировала. Он хотел сделать ей больно, теперь я это понимаю. И он добился своего. Он по-прежнему жестокий человек.

– Может, он считал, что это шутка. Во многих семьях есть свои шутки, – заметил Бовуар.

– Шутки должны быть смешными, – ответил Гамаш. – А эта была рассчитана, чтобы сделать человеку больно.

– Это форма насилия, – заметила Лакост, и Бовуар, сидевший рядом с ней, застонал. – Ты думаешь, что насилие – это только удар кулаком по лицу женщины?

– Слушай, я знаю все о словесном и эмоциональном насилии, и я тебя понимаю, – искренне сказал Бовуар. – Но что это нам дает? Этот тип решил поддразнить сестру, напомнив о событии, случившемся сто лет назад. И мы будем считать это насилием?

– В некоторых семьях долгая память, – сказал Гамаш. – В особенности на оскорбления.

Он зачерпнул мед ложкой и размазал его по теплому круассану. Попробовал и улыбнулся.

Вкус был как у пахучих летних цветов.

– По словам Марианы, их отца беспокоило не столько то, что Джулия делает хороший минет, сколько то, что все в это поверили, – сказала Лакост.

– И Джулия из-за этого уехала? – спросил Гамаш. – Случай, конечно, не очень безобидный, но достаточно ли этого, чтобы бежать на другой конец страны?

– Оскорбленные чувства, – сказала Лакост. – Я бы предпочла каждый день получать синяки.

Бовуар ощутил, как пульсирует его нос, и понял, что она права.

Гамаш кивнул, пытаясь представить случившееся. Джулия, которая всю жизнь была примерной девочкой, вдруг оказалась униженной перед всем англоязычным Монреалем. Пусть этот Монреаль был невелик, пусть не столь влиятелен, каким он притворялся, но Морроу жили в нем. И вдруг на Джулии появилось клеймо шлюхи. Унизительно.

Но худшее было впереди. Вместо того чтобы защитить ее, Чарльз Морроу, косный, бессердечный и такой же бесстрастный, как теперь, тоже напустился на нее. Или, по меньшей мере, не пожелал защитить. Она любила отца, а он отошел в сторону, и эти шакалы набросились на нее.

Джулия Морроу уехала. Выбрала такое место, чтобы быть как можно дальше от семьи. Британскую Колумбию. Вышла за Дэвида Мартина, человека, к которому ее отец относился неодобрительно. Развелась. Потом вернулась домой. И была убита.