Каменный убийца - Луиз Пенни

– Все зависит от того, что там могло быть. Если бы «фольксваген» или диван…

Лакост улыбнулась этой неожиданной шутке. Девушка неожиданно напомнила Лакост ее саму двадцатилетней девчонкой, когда она искала свой путь в жизни. Она тогда делала выбор между дерзостью и смирением.

– А это вы бы заметили, если бы они были скомканы? – Лакост показала на бумаги, лежащие на столе.

Бен посмотрела на них, задумалась.

– Возможно.

– И что бы вы сделали, если бы увидели их?

– Убрала бы.

Лакост решила, что Бет говорит правду. Она знала, что в «Усадьбе» не держат ленивых. Вопрос был в том, могла ли Бет заметить эти бумаги, или они пролежали там несколько дней, а то и недель, оставленные давно уехавшими гостями.

Нет, скорее всего, эти записки были адресованы Джулии.

Почему Джулия кидала мусор в корзинку, а это швырнула в камин? Агент Лакост подозревала, что Морроу не из тех людей, которые оставляют после себя мусор. Они могут пойти на убийство, но мусорить – нет, они выше этого. А Джулия Мартин была исключительно воспитанной, подчас сверх меры.

Значит, если их бросила туда не она, то это сделал кто-то другой. Но кто?

И почему?

* * *

Гамаш, Бовуар и скульптор Пелетье сидели в тени огромного дерева, благодарные за два-три градуса послабления, которые давала тенистая крона на этой невыносимой жаре. Бовуар хлопнул себя по шее и, посмотрев на руку, увидел кровавое пятно и маленькую черную ножку насекомого. Он знал, что насекомые обсели его с ног до головы. Может быть, судьба убитого послужит уроком для остальных и они уберутся? Но вероятно, мошка небеспричинно не правила миром. Мучить они могли, но этим их таланты исчерпывались.

Он хлопнул себя по руке.

Судя по всему, розовый куст рядом с надгробием никто не поливал: листья пожелтели, пожухли. Пелетье проследил за взглядом Гамаша.

– Я знал, что так оно и случится. Предупреждал семью, когда они его сажали.

– Что, розы здесь плохо растут? – спросил Гамаш.

– Сейчас плохо. Сейчас вообще ничего не растет. Двадцать пять лет, понимаете.

Бовуар подумал, что несколько десятилетий работы в цементной пыли нанесли мозгу скульптора непоправимый ущерб.

– А в чем дело? – спросил Гамаш.

– В этом дереве. Это черный орех. – Скульптор провел мозолистой рукой по бороздчатой поверхности коры. – Дереву двадцать пять лет.

– И что? – спросил Гамаш, надеясь докопаться до сути.

– Понимаете, ничто не растет рядом с черным орехом, когда это дерево постареет.

Гамаш тоже прикоснулся к стволу.

– Почему?

– Не знаю. С листьев, коры или еще чего-то капает какой-то яд. Пока дерево молодое, ничего не происходит. Но после двадцатипятилетия оно убивает все живое вокруг.

Гамаш убрал руку с сероватого ствола и перевел взгляд на кладбище; солнечные лучи проникали сквозь крону дерева-убийцы.

– Вы высекли птичку на плече статуи.

– Да.

– Pourquoi?[73]

– Вам не понравилось?

– Птичка очаровательная и очень незаметная. Словно специально, чтобы никто не увидел.

– Зачем бы я стал это делать, старший инспектор?

– Не могу себе представить, месье Пелетье. Если только вас кто-то не попросил об этом.

Они уставились друг на друга, между ними словно сверкнула молния, разыгралась миниатюрная гроза.

– Никто меня не просил, – сказал наконец скульптор. – Я просматривал это, – он показал на помятые бумаги в руках Бовуара, – и нашел там рисунок птички. Очень простой и очень красивый. Я высек ее на плече Морроу, незаметно, как вы сказали. Маленький подарок.

Он посмотрел на свои руки, потер их.

– Постепенно я проникся симпатией к Чарльзу Морроу. Я хотел, чтобы рядом с ним был кто-то для компании, чтобы он не страдал от одиночества. Кто-то, кто был близок ему при жизни.

– Безногая птичка? – спросил Бовуар.

– Рисунок там, среди бумаг. – Он снова показал на картонную папку.

Бовуар протянул папку Гамашу, сказав при этом:

– Ничего такого я там не увидел.

Гамаш закрыл папку. Он доверял Бовуару.

Такова жизнь: больше всего мы хотим заполучить то, что нам недоступно. Старший инспектор Гамаш вдруг очень захотел увидеть рисунок той птички.

Бовуар посмотрел на часы. Почти полдень. Ему нужно возвращаться – вскоре должен был состояться разговор с Дэвидом Мартином. И ланч.

Он осторожно потрогал лицо. В нем теплилась надежда, что шеф-повар Вероника простит ему брань. У нее был такой ошарашенный вид. Разве люди в кухнях не бранятся? Его жена бранилась.

– Глядя на вашу скульптуру, я вспоминал Родена, – сказал Гамаш. – Догадаетесь, какая его работа пришла мне на ум?

– Наверняка не «Виктор Гюго». Может быть, «Врата ада»?

Но скульптор явно говорил это не всерьез. Он задумался и через несколько секунд спросил:

– «Граждане»?

Гамаш кивнул.

– Merci, Patron. – Обвязанный ремнями невысокий скульптор чуть поклонился. – Но если бы его высекал Роден, то остальную семью – Джакометти.

Гамаш знал этого швейцарского художника с длинными, гибкими, чуть ли не пружинистыми пальцами, но не мог понять, что имел в виду Пелетье.

– Джакометти всегда начинал работать с огромным камнем, – объяснил Пелетье. – Он работал и работал. Выравнивал, очищал, отсекал все ненужное, все лишнее. Иногда он отсекал столько, что ничего и не оставалось. Скульптура исчезала полностью. Оставалась одна пыль.

Гамаш улыбнулся, поняв мысль скульптора.

Внешне Морроу были здоровыми, даже привлекательными. Но невозможно столько унижать других людей, не унижая себя. И внутри от Морроу ничего не осталось. Одна пустота.

Однако Гамаш сомневался, что скульптор прав. Он считал, что во всех них есть какая-то частичка «Граждан». Он представил себе всех Морроу: вот они бредут по улице, связанные одной цепью, утяжеленной ожиданиями, неодобрением, тайнами. Нуждами. Корыстью. И ненавистью. Арман Гамаш, долгие годы расследовавший убийства, кое-что знал о ненависти. Она навсегда привязывает тебя к человеку, которого ты ненавидишь. Убийства не совершаются из ненависти, убийство – это кровавый шаг к свободе, избавляющий человека от бремени ненависти.

Морроу несли тяжелое бремя.

И один из них попытался сбросить его. Прибегнув к убийству.

Но как убийце удалось его совершить?

– Как статуя могла свалиться с пьедестала? – спросил он у Пелетье.

– А я все ждал, когда вы спросите. Идемте со мной.

Они углубились на территорию кладбища, подошли к скульптуре ребенка.

– Я сделал этот памятник десять лет назад. Антуанетта Ганьон. Была сбита машиной.

Они посмотрели на сияющую девочку, занятую игрой. Она навсегда останется юной, вечно счастливой. Приходят ли на могилу ее родители? Останавливаются ли их сердца, когда они выходят из-за угла и видят это?

– Попытайтесь ее свалить, – предложил Пелетье Бовуару.

Инспектор неуверенно взглянул на него. Мысль о том, чтобы перевернуть кладбищенский памятник, вызывала у него отвращение. В особенности если это памятник ребенку.

– Давайте-давайте, – сказал Пелетье.

Но Бовуар не проявлял такого желания.

– Я попробую.

Гамаш подошел к маленькой статуе и уперся в нее – он предполагал, что почувствует, как статуя покачнется, наклонится.

Памятник не шелохнулся.

Он поднажал сильнее. Потом встал спиной к памятнику, уперся ногами в землю, поднажал, чувствуя, как пот струится по его телу. По-прежнему ничего. Наконец он отказался от этой затеи, отер лоб платком и повернулся к Пелетье:

– Она зафиксирована? Стержень из пьедестала входит глубоко в статую?

– Нет. Просто она тяжелая. Гораздо тяжелее, чем кажется. Мрамор – тяжелый камень. А окаменевшее дерево еще тяжелее.

Гамаш уставился на статую в четверть размера и веса Чарльза Морроу.

– Если один человек не мог сдвинуть статую Морроу с места, то несколько могли это сделать?

– Вам для этого понадобилось бы не меньше двадцати дюжих футболистов.

На футболистов Морроу были мало похожи.

– Есть еще один вопрос, – сказал Гамаш, когда они двинулись назад. – На мраморном пьедестале нет ни малейшей царапинки.

Пелетье замер:

– Не понимаю.

– Я говорю, на нем нет никаких отметин, – сказал Гамаш, глядя в лицо скульптора. Тот впервые за время их разговора выглядел искренне озадаченным. – Поверхность пьедестала идеальна, даже отполирована.

– Вы имеете в виду боковины?

– Нет, я говорю о верхушке, на которой стояла статуя.

– Но это невозможно. Даже когда статую водружали на место, наверняка наделали царапин.

Пелетье хотел было сказать, что Гамаш не слишком внимательно осмотрел пьедестал, но потом решил, что этот властный, спокойный человек не мог допустить такой промашки. Он просто покачал головой.