Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

Когда играешь не на асфальте, а на упруго-пружинистой земле, то точным и сильным ударом по краю столбика можно перевернуть и заорлить враз все монеты. Бывают такие мастера, у которых весь столбик монет, не рассыпаясь, переворачивается на другую сторону! Встаю на колено, делаю замах для прикида и… а Серый подставляет коленку мне под локоть! Хорошо, что замах был на прикид. Да и то — чуть пятак не уронил… Делаю ложный взамах, ожидая подвоха, и вдруг — бью! Неожиданно для себя! Позорнейший удар — по центру столбика! Столбик вздрагивает в недоумении от такого глупого удара и ложится на бок, растянувшись колбаской. Но один погнутый гривенник, лежавший сверху, из-за своего дефекта переворачивается орлом. Значит — могу бить еще раз! Бью с оттягом, наискось по колбаске. Удар — что надо: монеты — как брызги — собирай орлов! Один двугривенный откатывается и, покружив, заорляется около ноги Серого. Тот наступает на него.

— Дешевка… — цедит Косой.

— Почему? — биксует Серый.

— По кочану! — заводится Косой. — Дам подсрачник — поймешь…

Серый убирает ногу. Собрал монеты. Две остались на решке. Легкими ударами пятака по краешку монет переворачиваю и их. Порядок — весь кон мой! Опять ставим по тридцать. И еще…еще… Мне фартит. Хотя фарт в чике ни при чем: уметь надо! Не зря учился я в показательной школе Владивостока!!

По разному играют пацаны, но все меня хуже. Блоха играет шумно, весело, озорно мухлюет для сгала, и никто на него не сердится. Серый проигрывает и все более злобно сопит, меняя у меня купюры на мелочь. И чем он больше злится, тем хуже играет. Хотя и подмухлевывает. Косой играет равнодушно, без азарта и мухлевок. А я — азартно, вдохновенно. Мухлевки мне ни к чему: от мелочи быстро тяжелеют карманы, и я охотно меняю ее на бумажки.

— Ша, урки! — прерывает игру Косой. — Хляем на бан садильник держать! — А мне говорит: — Ты, Рыжий, — молоток! Понял? Не хлызда, не мухлеван, а нас в замазке оставил. Особенно — Серого. Так ему и надо — чтобы не психовал… Ну-ка, покажь, сколь наварил тити-мити?

Я выгребаю из карманов выигрыш. Косой считает:

— Девять хрустов с копьем… Силен! — подводит итог Косой и забирает из моего выигрыша «парашютиста» (пятерку): — Это абиссинский налог. Понял? Твой взнос в общак…

Экзотическое название налога напоминает шухерную песенку из репертуара такелажки. Не пузырясь из-за «парашютиста», я пою:

Море Красное,Цвета синего,Ах, прекраснаяАбиссиния!Ах, там стройная,Как картиночка,Бродит знойнаяАбиссиночкаАх, у ней там подВатерлинией…

Пацаны от песенки ржут в отпаде, и чувствую я себя своим в этой кодле. Даже немножко героем. Плевать на пятерик! Теперь я не одинокий фрей, затерянный посреди Сибири, а член крутой кодлы, в которой благородный рассудительный Косой, и Блоха — веселый, шухерной, и Серый — серьезный, только нервный.

* * *

Как покинул Владик я, две проблемы с того же дня неотвязно тяготят меня. Те древнейшие проблемы, которые не дают спать спокойно всем денежным людям: от Креза до Рокфеллера. Первая: как сохранить свое богатство от посягательства других алчущих? И вторая: а как еще деньжат надыбать? Первую проблему я решил, заныкав капитал под стельки ботинок. Неудобно разуваться в столовках, магазинах, но вскоре эта проблема самоликвидировалась: сберегать стало нечего — деньги кончились. Ехал я без билета, перепробовав все заячьи места: от затхло-пыльных темных углов под нижними полками в пассажирских вагонах, до продутых ветрами и прожаренных солнцем тормозных площадок товарных поездов. Но чем глубже из Приморья вторгался я в сибирские просторы, тем становилось больше холодных ветров и меньше слегка тепленького солнышка. И стал я выбирать места менее романтичные — лишь бы теплее. Не стыковались Сибирь и романтика.

Но все укромные места в вагонах известны проводникам и, выколупнув меня оттуда, они, нервно морщась от моей байки об умирающей бабушке в соседнем городе, шмонали мои пустые карманы и пинком высаживали меня на ближайшем полустанке. Из-за этих остановок я за три шестидневки вместо теплой Одессы оказался в холодном Красноярске. Как говорят: тише едешь — хрен приедешь. Эх, научиться бы пореже хавать — хотя бы через день! Но когда я попытался осуществить эту блестящую экономическую идею, то с отчаянием убедился, что мой аппетит во время эксперимента увеличился так, что я стал жрать не просто часто, а непрерывно. Даже во сне стало сниться, что я ем. Граф описал это состояние так:

«Казалось, что желудок бездонен, как бочка Данаид, и не верилось, что он когда-нибудь может наполниться».

А я отчаянием понял одно: при таком необузданном аппетите финансовый крах неотвратим. Но от понимания этой фатальной неизбежности есть захотелось еще сильнее…

Решение второй проблемы, самой актуальной: где бы денег нарыть? — осталось на уровне мечты о находке клада или хотя бы потерянного кошелька. Но прижимистые сибирские чалдоны кошельки не теряли, а клады, если и зарывали, то географических карт с указанием координат не оставляли. То ли Стивенсона и Эдгара По они не читали или карты не умели рисовать? И неразрешимость этой проблемы ввергала меня в уныние, как и графа Монте-Кристо, пока он был Дантесом.

«Итак, Дантес, который три месяца тому назад жаждал только свободы, уже не довольствовался свободой и жаждал богатства. Повинен в этом был не Дантес, а Бог, который, ограничив могущество человека, наделил его беспредельными желаниями».

Хотя ассортимент моих «беспредельных желаний» был скромнее, чем у будущего графа, и ограничивался требованиями желудка, зато желания мои, судя по неистовой тяге к поеданию пирожков, были поистине «беспредельны»!

* * *

Косой посылает Блоху в магазин, откуда Блоха возвращается с большим пакетом, доверху наполненным теплыми пончиками с повидлом. Мы пролезаем через дыру в заборе на территорию станции и, укрывшись за багажным отделением от холодного ветра и нескромных взглядов милиции, с аппетитом поедаем пончики. Никогда в жизни не ел я такой вкуснятины! Косой и Серый в сторонке о чем-то тихо говорят, позыркивая на меня. Это настораживает, но тут появляется поезд.

Сразу видно — скорый! Могучий, жарколоснящийся черный паровоз с огромными красными колесами; светло-зеленые вагоны, с надписями из блестящих и выпуклых бронзовых букв: «спальный вагон»; проводники в нарядной форме, стоящие с флажками на подножках; бледные, отрешенно равнодушные лица пассажиров в полосатых пижамах за пыльными окнами, — все мелькает мимо, мимо, мимо… сливаясь в волнующее понятие — скорый поезд! Да, романтичны морские суда, бороздящие океанские просторы, но разве не романтичны поезда, пересекающие просторы Сибири? А эти просторы просторнее любого океана, кроме Тихого!

Замедляется мелькание вагонов. А у пассажиров на перроне судорожно дергаются головы вслед за вагонами. Натыкаясь друг на друга, они начинают нервно метаться из стороны в сторону, запутанные хитрой системой нумерации вагонов. Мы тоже вливаемся в возбужденную толпу. Оглядывая суетящихся пассажиров, мои друзья обмениваются фразочками на странном языке:

— Локшевый садильник.

— Е-мае… не светит, не личит.

— Зырь-ка — дурка в скрипухе!

— Отчихни! Не дурка — фуфло!

— Туши свет! Садик вшивый!

— Не шелести, кнокай!

— Че кнокать — садильник не играт!

— Секи! Я срисовал! Фря с углами!

— Углы хрень. А дурка не в западло!!

— Молотнем через тамбур! Понял? Я и Рыжий — пасем… Блоха и Серый! — по два шестнадцать! Стрелка та же.

— По железяке, Косой! Позыч выдру!

Косой сует Серому изогнутую латунную трубку.

— На! Не крути понты — фря защекотится!

Серый и Блоха бегут рядом с медленно ползущим составом, как только состав, лязгнув буферами, замирает, они спрыгивают с высокого перрона между вагонами и исчезают по ту сторону поезда. Я и Косой шагаем вслед за полной, коротконогой, быстро семенящей, как такса, теткой, с двумя тяжелыми чемоданами. В левой руке у тетки — чемодан и билет, в правой, кроме чемодана, — дамская сумка на ремешке. Чемоданы из камеры хранения, а сумочка — всегда при тетке. Но она мешает тетке семенить: висит с чемоданом, задевая ногу. Но тетке так спокойнее: она сумку и рукой и ногой чувствует.

— Не бзди, Рыжий, — тихо говорит над ухом Косой, — сейчас пацаны нерабочий тамбур откроют. Понял? Чтобы смыться тебе было куда, когда дурку вертанешь. Понял? Давай, за фрей канай и кнацай: как она до того тамбура дочикиляет — врезай по углу, значит, по чемодану, где сумка, лови дурку — пасуй Блохе. Понял? Смывайся через тамбур… Серый за тобой двери запирает, и — все в поряде!! Подрывай за пацанами и — вася. Давай! Не ссы кипятком! Это как игра! Все в ажуре, как часики! Не дрефь… а вон они!