Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

…И шелестят над головой добела прокаленные тропическим солнцем паруса, и ветер океана гудит хриплым басом в туго натянутых пеньковых вантах, а под ногами круто кренится под ветер горячая от солнца палуба шхуны… Открываешь глаза — а все наяву! Только вместо палубы — круто кренится в сторону бухты длинный двор такелажки, а во дворе настоящие, просоленные океанскими штормами мореманы голосами стивенсоновских пиратов напевают за настоящей матросской работой под скрип настоящей лебедки, натягивающей настоящий канат, настоящие матросские песни времен парусов и пиратов:

Они сутулятся,Вливаясь в улицы,Их клеши новые ласкает бри-и-из!Ха-ха-а!!Они идут туда,Где можно без трудаНайти себе и женщин, и вина!..

Не раз бывал я здесь с Жоркой. Затаив дыхание, слушали мы, как бичи со всех посудин «Торгфлота» лихо травят баланду про тихоокеанские цунами, тайфуны у берегов Формозы, филиппинских пиратов и вулканически страстных женщин с островов Туамоту. И меркли страницы Майн Рида и Стивенсона перед лихо закрученными и круто просоленными рассказами бичей, которые я и Жорка слушали с открытыми от удивления ртами.

А чтобы подмазаться к мореманам, старались мы изо всех силенок быть чем-нибудь полезными: где — подхватим, где поддержим, где закрутим, где прибьем, а пошлют — из гастронома все, что надо, принесем. Всех бичей знали мы по именам и кличкам, а они, не утруждая память, звали нас салажатами. Но было нам это приятнее, чем любое ласковое имя, придуманное родителями.

Вот через год — я вновь во дворе такелажки. «Собравши последние силы…» ковыляю к складу морской травы во дворе под навесом. Упав в траву, с головой, зарываюсь в нее — пыльно-соленую, остро пахнущую йодом Тихого океана. «Последних сил» моих хватает на улыбку, в которой и боль, и блаженство. С улыбкой проваливаюсь я в сон, засыпая

«…сладостным сном человека, у которого тело цепенеет, но душа бодрствует в сознании неожиданного счастья».

* * *

…И снова радостно парю я над морским дном, по которому весело бегают причудливые змейки солнечного света…

— Полундра! Ешкин корень, а это что за чучело морское, мать его за ногу! — хрипло кричит сердитая акула.

— Иди ты… — вежливо говорю я грубой акуле, не уточняя адреса. Акула, больно схватив меня зубами за обе ноги, волоком тащит меня по водорослям дна морского. Дно почему-то сухое, водоросли царапают…

Приоткрыв глаза, вижу, что я в потустороннем мире, где все вверх тормашками! Пока привыкаю к этому, до меня доходит, что кто-то, подняв меня за ноги и покачивая, демонстрирует мой организм, как рыбак удачный улов. Из экзотичных сочетаний матерков, которые можно услышать у мореманов, я понимаю, что меня едва не проткнули вилами, когда набирали траву для матрацев.

Перепачканный мазутом, покрытый слоем пыли, с ссадинами и порезами на ногах, а главное, во всей красе своей наготы выглядел бы я как отощавший Маугли, если бы не наголо остриженный кумпол, обозначающий мою принадлежность к криминальному миру. Подходят мореманы, кое-кто выдает педагогическую рекомендацию на «пару горячих ремнем», чтобы думал я, где можно дрыхнуть! Но мой жалкий видочек приостанавливает суровый воспитательный процесс.

А тут еще один из ветеранов такелажки узнает меня:

— Ба! Трах-тарарах!! То ж наш корешок — прошлогодний, тарарах! — рыжий салажонок, трах-тарарах!

* * *

И меня отмывают с хозмылом в пожарной бочке, щедро смазывают щипучим йодом из профаптечки, кормят вкуснейшими горячими пирожками с печенкой из кондитерской, которая на углу Лазо и Светланки. А кто-то из бесшабашных бичей, кому океан по колено, приносит очень поношенную подростковую одежду, разношенные до дыр ботинки и грязную кепочку восьмиклинку. Кепка для меня важнее штанов, чтобы шарабаном, под зэка остриженным, не отсвечивать.

Вероятно, все это мореманы делают чисто импульсивно, кидая спасательный круг тому, кто оказался за бортом советской действительности. Ведь не спрашивают человека под водой: как дошел он до жизни такой. Когда первая помощь утопающему в советской пучине оказана, я отзываю в сторонку высокого парня, который узнал меня. В прошлом году он был Ваня, а в этом году — Джон.

— Джон, я из ДПР на Океанской сплетовал… родители арестованы… и я — чес… — выкладываю без обиняков.

— Лады… — говорит Джон.

Джон назначен бригадиром в такелажке. А судя по тому, как все его слушаются, имеет авторитет не только поэтому. Не знаю, что сказал Джон другим бичам, но никто ни о чем не спрашивает. Да и козе понятно: откуда дети берутся… наголо остриженные. Тут аисты могут отдыхать. Но вскоре я понимаю, что морские волки щедры, добры, а насчет храбрости — увы! Когда бичи раскинули мозгОй насчет конторы, из которой я сюда вынырнул, — то относиться ко мне стали по-разному. Большинство сочувственно, но настороженно, будто бы внутри у меня мина заводная тикает. Некоторые в упор перестали меня видеть. Досадно, ну да ладно… Бичи — единственные соотечественники, которые не заложат из-за традиционной солидарности мореманов, привыкших к быту на посудине, откуда подлецу уйти некуда.

«Дантес засмеялся.

— Странно, — прошептал он, — что именно среди таких людей находишь милосердие и дружбу!»

Ишь, графу, то бишь еще Дантесу, это смешно! Пожил бы он в Сесесерии, где донос возведен в ранг чести, доблести и геройства, где каждый временно живущий на свободе чувствует себя неразоблаченным либо воспринимает это как таинственную милость, а быть может, коварство НКВД. И что с того, если никто не может припомнить: а в чем он виноват? Раз известно, что НКВД все знает, помнит и еще что-нибудь может узнать! Даже то, чего не было… а могло бы и быть! И страшнее всего именно то, что могло быть!

Одуревшие от постоянного мандража, днем и ночью все время дрожа, двести миллионов, живущих в «самой свободной стране», думают: «Не спроста же такое компетентное учреждение арестовывает? Значит, доберется и до меня?! Ведь никто не знает, что я трус и слова не скажу против советской власти? А если бы я был чуть посмелее?.. О, ужас!! О чем я подумал!?! Значит, и я потенциальный внутренний враг?!!» Как в том гепеушном анекдоте, где Дзержинский говорит: «То, что вы не сидите, — не ваша заслуга, а наша недоработка!» Так страна непуганых идиотов стала страной напуганных идиотов.

Вот поэтому не хочу я встречаться с друзьями из прошлой жизни. Зачем их такому испытанию подвергать?! Не может быть у меня друзей среди пацанов, у которых родители еще не арестованы. Такие друзья будут смотреть на меня как на политически заразного: со страхом — а что им может случиться от такого знакомства?! Но самое интересное начнется потом, когда мы расстанемся: каждый побывавший в контакте со мной, врагом народа, будет на друзей коситься, прикидывая: кто шустрей и заложит быстрей?!

Бичи работают, а я стараюсь не упустить ни одну из возможностей им помочь. Главная моя забота — патефон. На приобретенном вскладчину патефоне, стоящем на пожарном ящике, крутятся заезженные пластинки. Под шуршание морской травы плывут тягучие звуки томных танго, а быстрые, четкие ритмы фокстротов вторят скрипу и стуку примитивных механизмов. А через несколько музыкальных минут мне надо спешить к патефону, чтобы завести его, сменить пластинку и иголку. Работа у бичей нудная, а под музыку любая работа — праздник. Вижу, как Джон обходит бичей и с каждым о чем-то толкует. В душе вспыхивает робкий огонек надежды: не уговорит ли Джон бичей оставить меня при такелажке? Джон отзывает меня в сторонку.

— Слухай сюда, салага. У мореманов две хазы: либо — посудина, либо — общага. Больше бросать якорь негде. До зимы мог бы ты в таклажке кантоваться. Сторож — мужик нормальный, не продаст. Но сюда разная шелупень шастает. И лягаши нас не забывают. Кто бы где бы ни заделал драчку с фронсами, а менты сюда интересуются. И начальство из пароходства ходит на нас вонять. А оно — партийное — хуже сексотов!

Да что — начальство! И среди мореманов завелось партийное шептало! На посудине «Трансбалт» от того говна отгреблись, так его к такелажке прибило. Сегодня нет его, а завтра принесет нечистая сила! — куда тебя девать, мать перемать?! Да и мореманы к тебе не все одинаково дышат… Но ты, корень, зла на то не держи. Понятно — очкуют: каждому в рейс хочется. И не в потную краболовную каботажку: «Крабы Чатка: Сахалин — Камчатка», а в шикарную загранку, чтобы в «бананово-лимонном Сингапуре, пуре-пуре» швартоваться и там за валюту подержаться. А для того надо быть в кадрах как стеклышко! Вот, держи — это тебе ребята по кругу собрали мани-мани. Сколь уж есть. Все, что было, вытряс.

Джон сует мне в карман туго спрессованный в кулачище влажный комок хрустов и трешек. — Семь футов тебе под килем, корешок, держи краба! — протягивает Джон огромную, как совковая лопата, жесткую, мозолистую ладонь и жмет мне руку крепко, по-мужски. И линяю я через забор в проходной двор, унося в кармане тугой комок денег, а в душе два чувства. Первое — благодарность мореманам за все, что они для меня сделали… уж на мани я не рассчитывал: бичи не богачи — это последние хрусты, на выпивку заначенные. А второе — стыд… будто бы откупились они от меня. Дали мани, чтобы канал я из такелажки в пятую сторону света, лишь бы к ним не чалился. Своя тельняшка — ближе к телу! А из-за дощатого забора такелажки мне вслед разухабисто хрипит заезженная пластинка: