Пятая печать. Том 1 - Александр Войлошников

Краешек ярко-молочного диска, выглянув из-за леса, облунивает на дороге мою одинокую фигуру, похожую на привидение, упакованное в чехол.

— Сквозь туман кремнистый путь блестит…

— многообещающе выпевает сладкоголосый певец. Это точно, — ужасаюсь я, — до Владика два десятка километров кремнистого пути для моих босых ног поблескивают!.. А неугомонный певец вместо сочувствия выводит рулады о тишине и звездах, насчет полюбоваться:

— В небесах торжественно и чудно…

А мне не до прелестей небесных: все внимание — под ноги! Про ходьбу босиком я только в книжках читал! Хотя бы со ВЗОРа унести ноги… Ох! — что-то острое впивается меж пальцев! Я подскакиваю под сочувственные слова:

— Что же мне так больно и так трудно,Жду ль чего, мечтаю ли о чем?..

Мечтаю я о ботинках… желательно — модели «Говнодавы» с дюймовой подошвой! Прихрамывая, ковыляю к обочине. А здесь возле дороги вроде свалки: под ногами острые железки и битое стекло. Удрученно сажусь на сломанный деревянный ящик. А сладкоголосый продолжает издеваться:

— Я б хотел забыться и уснуть…

И еще раз повторяет это! А до сна ли мне, если я даже со ВЗОРа слинять не могу! И тут меня осеняет такая идея, что я перестаю слушать сладкоголосого пропагандиста ночных прогулок, так и оставшись в неведении о том: на фиг было ему «выходить на дорогу», если спать хочет? И почему ему «так больно и так трудно»? Что, и его босиком гуляют?? У меня другие заботы: вооружившись стеклом и большим гвоздем, я разрываю края брезента на длинные полосы и мотаю их на ноги. Нормальные онучи, как у Иванушки-дурачка! В самый раз для ходьбы по «кремнистому пути»!

* * *

Если б не уклонялся я от встреч с редкими прохожими на станции Седанка, то, наверное, стал бы источником легенды о Рыжем Призраке со станции Океанская. Дескать, тело утопленника не погребли и печальный дух его скитается по берегу Амурского залива. Остаток жесткого брезента, который я превратил в древнегреческий хитон, придает мне сходство с меланхоличным привидением, гуляющим в лунную ночь. И тому, кто б увидел меня, пришлось бы долго штанишки от попки отклеивать! Как жаль, что меня не видят пацаны из ДПР! До чего интересно быть покойником! Разумеется, чтобы на этом свете место мое осталось за мной, а мне, как ближайшему родственнику покойника, дали выступить перед народной массой на моих похоронах. Уж я бы им та-акое выдал — вусмерть урыдались!

На дорогу луна не светит — заслоняют ее сопки и лес. Зато луна вдрызг разбрызгалась в Амурском заливе мириадами серебристых чешуек. И на берегу стало светлее. Чапает мой призрак, озаренный отраженным призрачным светом луны, и сочиняет своему бренному телу некрологи для прессы, вплоть до «Мурзилки». Некролог — необходимая характеристика для поступления души в рай. А кто для меня некролог напишет? Рогатый? Тогда некролог будет из одного слова. Непечатного. Придется самому потрудиться.

Потом долго придирчиво сочиняю эпитафию на свой памятник. Утомившись от ритуальных услуг на своих похоронах, переключаю соображалку на другие мысли, тоже торжественные и онесдешенные. Про то, о чем живому человеку думать неохота, потому как мысли философские. А одеяние мое, озаренное отраженным от залива таинственным фиолетом, гармонирует с моими размышлениями.

Хламида на плечах — как у Демокрита, онучи — как у Сократа. Ни дать ни взять — вечерний променад древнегреческого рассеянного философа, который брел, брел и забрел… в наше современное время, нечаянно вышагнув из своего весьма просвещенного Древнего мира. Разве древние греки считали себя древними? Небось, воображали, что уж они-то шибко современные?

Молодежь осуждали, которая у Платона вольнодумства начиталась. Детей за дружбу с хулиганом Сократом ругали. И ни сном ни духом не ведали о том, что неразумные потомки обзовут их, без разбора, не старыми или устаревшими, а сразу — бух! — древними! И греков, и римлян, и египтян… И нас когда-нибудь назовут древними, если не присоединят к первобытным.

И в учебнике сорокового века будет маленькая необязательная глава для внеклассного чтения: «Эпоха Чингисхана и Сталина». С примечанием мудрого профессора о том, что «многие вышеперечисленные имена легендарны и малодостоверны, как имена Берендея и Чапаева, вождей Чингачгука и Сталина».

Шкандыбаю я по-древнему — на своих двоих, — развлекаясь такими же дремучими мыслями. А мимо современные паровозы колесами стучат и на дачных площадках стоят. Я эти площадки за кустиками обхожу. Не из-за философского пристрастия к пешим прогулкам, а потому как понимаю: лезть мне в поезд — то же, что под поезд, — любое из этих безумств закончится в компании древнегреческих философов — на том свете.

Если контролер или мент не застукает, то первый же доброхот бдительность проявит, чтобы часики «Кировские» от НКВД получить. Любой человек, если он до такого позднего часа еще трезвый, как только меня увидит, — долго глаза будет протирать, а рот не будет закрывать. Умные будут гадать: погорелец ли Нерон, иль приплывший Робинзон? Есть же необитаемый остров в Амурском заливе, называется Коржик.

Чем человек тупее, тем соображает быстрее: раз одет не так, как советский человек, значит — вражеский лазутчик! По советской логике: раз ты маленького роста и в брезентовом чехле, значит — японский шпион!! А мне на сегодня и одной смерти хватит: хорошего понемножку. Часто умирать хлопотно и вредно. Тем более — натощак…

* * *

К утру все мысли слиняли. Торчит в соображалке одна: идти надо!! надо! надо… Ноги не болят и не ноют… они — воооют!!. Время от времени, перемотав онучи, я заставляю их, будто бы они чужие, опять шагать и шагать опять! По городу крадусь проходными дворами. Есть на свете только один такой город — Владик, — который можно весь пройти пустырями и проходными дворами, не пользуясь улицами.

Светает… Как в фотопроявителе, прорисовываются из черноты неосвещенных улиц контуры городских кварталов, сбегающих вниз, к сияющей огнями бухте Золотой Рог. Завывая сиреной, лихо кренясь на правый борт, как мичманка на салаге, узкобедрый катер «Вьюга» отваливает от причала, отправляясь в первый утренний рейс на полуостров Чуркин. В зябко сырой утренней тишине нарастает надрывно пульсирующее подвывание и железное повизгивание раннего трамвайчика, бегущего по Светланке. В доме, неподалеку, скрипит дверь и утренний прокуренный голос сипит:

— Шарик! Шарик!! Сукин ты кот… — и, захрипев, кашляет и отхаркивается. Хрупкую рассветную тишину озвучивает первая утренняя музыкальная фраза неблагоустроенного Владика: звяканье поганого ведра, переходящее в жизнерадостное бульканье накопленных за ночь экскрементов, низвергающихся в выгребную яму. Просыпается город. Просыпается медленно, неохотно, но время для прогулок под луной в брезентовом чехле заканчивается. Привидение должно знать свое время!

И спешу я прошмыгнуть через улицу Лазо к облезло-коричневым воротам, над которыми прибита аляповатая желтая жестяная вывеска с узкими неровными буквами: «Такелажная мастерская». А под ними — помельче: «Дальторгфлота». И четыре якорька по углам вывески. Просевшая калитка в воротах, как и год назад, не закрывается. Сторож мастерской на ночь в швейном цехе запирается и дрыхнет на чехлах для матрацев, зная, что все ценное — под ним, а то, что во дворе валяется, — и даром никому не надо.

* * *

Такелажка — чистилище «Дальторгфлота». Попадают сюда мореманы, отставшие от рейса по болезни или «по семейке». Есть тут и те, кого переводят с одного судна на другое. А большинство — из тех, кого временно списали на берег за грешки. И в ожидании прощения и возвращения на судно просоленные штормами всех широт морские волки кротко, терпеливо за скромную сдельщину мастерят в такелажке спасательные средства, плетут кранецы, навивают канаты, набивают матросские матрацы морской травой…

От этого воздух в такелажке пропитан морской романтикой: запахами смолы, пеньки, брезента и океанских водорослей. Войдешь, бывало, во двор такелажки, вдохнешь аромат океана, прищуришься, и… слышно, как из далекого далека, через тысячи морских миль, доносится рокот океанского прибоя, скрип ручного брашпиля и натужно-хриплые голоса морских бродяг:

В Кейптаунском портуС какао на борту«Жанетта» починяла такелаж…И прежде чем уйтиВ далекие пути,На берег был отпущен экипаж.

…И шелестят над головой добела прокаленные тропическим солнцем паруса, и ветер океана гудит хриплым басом в туго натянутых пеньковых вантах, а под ногами круто кренится под ветер горячая от солнца палуба шхуны… Открываешь глаза — а все наяву! Только вместо палубы — круто кренится в сторону бухты длинный двор такелажки, а во дворе настоящие, просоленные океанскими штормами мореманы голосами стивенсоновских пиратов напевают за настоящей матросской работой под скрип настоящей лебедки, натягивающей настоящий канат, настоящие матросские песни времен парусов и пиратов: