Простая милость - Уильям Кент Крюгер

со смертью. После такого человек может измениться до неузнаваемости.

— Когда мы говорили в последний раз, мне было ясно, что он по-прежнему борется с мраком внутри себя.

— Работа — вот что ему нужно, чтобы вернуть счастье, — убежденно возразила Ариэль.

Мать взглянула на нее.

— Ты так считаешь?

— Это сам Эмиль сказал.

— Можно мне еще сэндвич? — спросил я.

— Поджарь себе кусочек колбасы, — ответила мать.

— И мне тоже, — попросил Джейк.

Я бросил два кусочка на сковороду, которая все еще стояла на плите, и зажег конфорку.

— Не знаю, — проронила мать.

— Ты не знаешь его, — горячо произнесла Ариэль.

Мать метнула на Ариэль взгляд, какого я еще никогда не видел — колючий и злобный.

— А ты?

— Порой мне кажется, что только я одна и знаю, — продолжала Ариэль. — Он гений.

— Возражать не буду. Но в нем гораздо больше всего. Я знаю его всю жизнь. Он очень сложный человек.

— Не думаю, — стояла на своем Ариэль.

— Да?

Одно только слово. Словно кубик льда на голую кожу. Я взглянул на Ариэль, которая явно не собиралась уступать.

— Я переношу на бумагу историю его жизни, — сказала Ариэль. — Я знаю его.

Мать взгромоздила локти на стол, подперла подбородок ладонями, уставилась на Ариэль и спросила:

— И кто же такой Эмиль Брандт, скажи на милость?

— Израненный человек, — без колебаний ответила Ариэль.

Мать усмехнулась, но как-то холодно.

— Ариэль, милая, Эмиль всегда был израненным человеком. Он всегда был слишком непонятым, слишком недооцененным, слишком скованным из-за нашего здешнего провинциализма, и никак не получалось у него воплотить стремления, потребности и желания собственной самолюбивой души.

Джейк вылез из-за стола и подошел к плите. Наверное, решил держаться от греха подальше.

— Ты говорила однажды, что величие предполагает самолюбие, — парировала Ариэль. — И все-таки он не самолюбивый.

— Он просто великий? — Мать снова усмехнулась. — Дорогуша, ты такая юная. Тебе еще многому нужно учиться.

— Ты мне тычешь моим возрастом, как будто это какой-то недостаток.

— В некотором роде. Когда-нибудь сама поймешь.

Отец поднял руку, призывая к миру, но не успел он и рта раскрыть, как Ариэль гневно бросила матери:

— Я думала, ты ему друг.

— Я ему друг. И всегда была. Но это не значит, что я не вижу, каков он есть. У него полно изъянов, Ариэль.

— А у кого нет?

— Я видела его в таком мрачном состоянии, что сомневалась, вернется ли он снова к свету. Удивляюсь, что он раньше не пытался покончить с собой.

— Пытался, — сказала Ариэль.

Мать испуганно взглянула на нее.

— Откуда ты знаешь?

— Из его мемуаров.

— Он никогда мне ничего такого не говорил.

— Возможно, на то есть причина.

Глаза Ариэли сделались жесткими и острыми, словно железнодорожный костыль. Она резко отодвинула стул, собираясь выйти из-за стола.

— Ты куда? — насторожилась мать.

— Не знаю. Прогуляться.

— Ладно. Тебе нужно остыть. У тебя сегодня важное выступление.

— К черту выступление, — выпалила Ариэль, развернулась и вихрем вылетела из кухни.

Ариэль никогда раньше не ругалась, по крайней мере, подобными словами, и все мы оторопели от неожиданности. Наступила тишина. Только колбаса шипела на сковороде.

Потом мать отодвинула стул и поднялась, намереваясь последовать за Ариэлью.

— Не надо, Рут. — Отец взял ее за руку. — Пускай себе идет.

— Я не потерплю такого хамства, Натан.

— Она еще успеет извинится, Рут. Ты сама знаешь.

На нее сегодня много навалилось, на вас обеих.

Мать стояла, глядя на входную дверь, и ее рот напоминал шов, наложенный на лицо. Но вскоре она смягчилась.

— Ты прав… — Она взглянула на отца. — Ты прав.

А потом удивленно прошептала:

— Эмиль и раньше пытался себя убить…

Она вышла из-за стола и направилась в гостиную, а спустя мгновение дом наполнили звуки фортепиано.

17

Днем было праздничное шествие, как и всегда Четвертого июля. По улицам промаршировал школьный оркестр в расшитой галунами униформе, а также члены Общества ветеранов иностранных войн — многие из них в мундирах, которые носили во время военной службы. Проехали пожарники на своих больших машинах, за ними — мэр и прочие отцы города, махавшие народу из открытых автомобилей, за ними — вымытые и начищенные в честь праздника грузовики с установленными на них передвижными сценами, прогарцевали наездники на разубранных лентами выставочных лошадях… Даже дети присоединились к шествию — сами они ехали на трехколесных велосипедах, а позади, в обтянутых красным, белым и синим крепом тележках сидели их домашние питомцы или младшие братики и сестрички. Шествие проследовало по Мэйн-стрит, среди ликующих толп, свернуло на Лютер-авеню и направилось в Лютер-парк, до которого было около четверти мили. В парке торговали сладкой ватой, хот-догами, сардельками, пончиками и гелиевыми шарами. Казалось, у каждой городской организации был свой прилавок, на котором выставлялись домашние соления, выпечка, красивые вязаные чехлы для мебели, прихватки… Проводились игры с призами, играли инструментальные ансамбли, на лужайке соорудили временную танцплощадку. На открытых эстрадах устраивались представления, в которых участвовали местные музыканты, артисты разговорного жанра и фокусники. А пивоварня Брандта выставила пивную палатку.

Мы с Джейком посмотрели на шествие, накупили себе всякой еды на деньги, заработанные на дедушкином газоне, испытали ловкость в бросании колец и сбивании бутылок из-под молока — в надежде выиграть мягкую игрушку, которая нам, в общем-то, была не нужна. Вскоре к нам присоединился Дэнни О’Киф. Когда солнце склонилось к закату и на парк спустился вечер, народ начал подтягиваться к открытой эстраде, позади которой установили оборудование для грандиозного фейерверка — он должен был состояться после исполнения хорала и достойно увенчать празднование. Когда мы с Джейком и Дэнни подоспели, все складные кресла были заняты, поэтому мы прислонились к стволу большого вяза, росшего неподалеку — оттуда все было прекрасно видно. Зажглись огни, на эстраду поднялся мэр