Маньяк Фишер. История последнего расстрелянного в России убийцы - Елизавета Михайловна Бута

Сейчас оказалось, что им больше нечего сказать друг другу. Головкин сходил с ума от мысли о том, что Рома расскажет кому-то о фотографиях и все рухнет. Порой он волновался о лошадях, оставленных на попечение других сотрудников конезавода, а иногда отвлекался на то, чтобы понаблюдать за мальчишками, игравшими каждое утро в пляжный волейбол.

– Вот что ты все время молчишь? Когда наконец женишься? Жена бы тебя быстро в порядок привела и убираться бы научила, и разговаривать, – сетовала мать, заметив, что сын вновь погрузился в лабиринты собственных мыслей.

– Вы развелись, и я разведусь, в чем смысл тогда? – миролюбиво парировал сын. Сама мысль о браке и даже легких отношениях с девушкой неизменно пугала его.

– Оставь его в покое, мам, – однажды с раздражением сказала сестра. Головкин с удивлением посмотрел на нее. У них была десятилетняя разница в возрасте, поэтому он никогда не считал ее полноценной личностью. На тот момент возраст Головкина приближался к четвертому десятку, а Наташа уже второй год училась в институте. Он вдруг взглянул на нее другими глазами, осознав, что она превратилась в человека, способного иметь собственное мнение.

– Пойду купаться, – бросила мать, поняв, что не найдет поддержки.

– Мне тоже нравится смотреть, как они играют, – шепотом сказала девушка, указывая на юных волейболистов. Головкин уставился на сестру, а потом вдруг понял, о чем она говорит.

– Чушь не неси, ладно? – излишне резко, чем того требовала ситуация, произнес он.

16

На дороге

1989 г., Одинцовский район

Мир вокруг менялся. С конца 1980-х с полок магазинов постепенно исчезали товары. Первым пропал алкоголь, который теперь приходилось покупать из-под полы. С трудом можно было уговорить продавщицу отпустить лишнюю бутылку водки или портвейна. Вскоре вслед за алкоголем дефицитом стали мясо, колбаса и кондитерские изделия. К 1989 году в продаже остались только базовые продукты, а в витринах выстроились бесконечные батареи железных банок с консервированными кальмарами – их советские люди покупать опасались. «Есть было нечего, но мы не голодали» – так описывают те годы жители Москвы и Подмосковья. В магазинах обычно предлагалось нечто странное и зачастую просроченное. Сырокопченую колбасу и икру удавалось раздобыть только на работе, в составе подарочных наборов. А с начала 1990-х в институты и на некоторые производства стала поступать американская гуманитарная помощь, включавшая порой самые неожиданные продукты, которые никто никогда в СССР не пробовал. К примеру, в таких посылках попадалось арахисовое масло. Для любого американца это продукт первой необходимости. Москвичи же обычно плевались от него, выкидывали или умудрялись продать.

Нормально поесть стало нельзя, но вот думать можно было все, что угодно. Иногда даже говорить что думаешь. Сначала тихо, а затем все громче начали подавать голос правозащитники. Дух свободы особо остро ощущался в зарубежной рок-музыке. Если раньше рок слушали в записи и затем пытались воспроизвести на квартирных концертах, то теперь он переместился в Дома культуры и на стадионы, а в подполье оказалась электронная музыка. Кассеты с записями передавали из рук в руки, пленка затиралась до дыр. То и дело в новостях появлялись сообщения об акциях протеста, арт-перформансах и провокационных выставках. Открывались первые ночные клубы, которые пока еще работали нелегально, но уже особо не скрывали своего существования. В начале 1990-х в Петербурге было организовано общество защиты прав сексуальных меньшинств, выступавшее за отмену уголовной статьи за мужеложество и работавшее совместно с феминистским движением. В Москве появилось несколько гей-клубов, слава о которых потихоньку распространялась в пределах Третьего транспортного кольца.

Головкин жил и работал в Одинцове. И если его сестра обитала в интеллигентном и либеральном районе рядом с метро «Речной вокзал», впитывая его атмосферу, то он и представить не мог, что иметь влечение к представителям своего пола когда-нибудь сочтут приемлемым в этой стране. Он вырос на документальных фильмах об ужасах Второй мировой и на немногочисленных зарубежных боевиках, поэтому сексуальная жизнь для него была неразрывно связана с насилием и болью. Эти чувства он знал, умел видеть и распознавать.

За три недели отпуска с семьей он как будто побывал в другом мире, и воспоминания о холостяцкой захламленной квартире в Одинцове, где в шкафу хранились жуткие сувениры, казались ему чем-то нереальным. Однако отпуск имеет свойство заканчиваться, и по мере приближения к Москве прежняя жизнь и привычные фантазии постепенно начали овладевать его мыслями и чувствами. В последние несколько дней отдыха его начали мучить кошмары: он вновь и вновь видел со стороны, как выходит из здания ипподрома и встречает компанию подростков, которые его избивают. С тех пор прошло уже без малого десять лет, но психологическая травма, в отличие от физической, имеет свойство со временем разрастаться, подобно раковой опухоли, и постепенно захватывать все сферы жизни человека. Накануне отъезда Головкин вдруг забеспокоился о том, хорошо ли он спрятал свои страшные трофеи, и, отперев дверь квартиры, первым делом бросился к массивному шкафу, где были сложены ценные для него вещи. На самом видном месте лежали Polaroid с новой кассетой и коробка со стопкой маленьких квадратных снимков, на которых в основном были запечатлены его подопечные. Он делал эти фотографии, когда мальчишки приходили к нему, чтобы посмотреть очередной низкосортный боевик. На снимках подростки сидели на полу и тахте перед телевизором. Кто-то ел бутерброды, кто-то махал рукой фотографу, а кто-то пытался поставить приятелю «рожки». Последними в стопке были фотографии Ромы и еще нескольких ребят, которых он запечатлел обнаженными. Головкин отбросил эти снимки в сторону и постарался забыть о них. Спустя час, собравшись с мыслями и распаковав вещи, он все же нашел в себе силы поднять с пола снимки и бросить их в коробку с «сувенирами».

Ему казалось, что за эти три недели мир переменился, если не перевернулся с ног на голову, а все вокруг просто не хотят ему об этом говорить. Всепоглощающий, липкий страх постепенно парализовал его, лишив сил и опустошив мозг. В результате ему пришлось позвонить на работу и сообщить, что он выйдет на день позже. К его удивлению, голос начальника смены звучал вполне обыденно. Было даже слышно, что тот немного расстроен из-за дополнительного отгула, который решил взять зоотехник.

Головкина этот телефонный разговор отрезвил, и он попытался убедить себя в том, что никто ничего не знает и за время его отсутствия о нем ничего не говорили. Самовнушение сработало, и на следующий день Головкин появился на конезаводе. Запала хватило ровно до момента встречи с коллегами. Как только он увидел старую знакомую, которая