Арабская поэзия средних веков - Аль-Мухальхиль

«Я рвусь к Асма…»

Я рвусь к Асма, мое сердце разбито на сто кусков,Скажу лишь: «Я исцелен!» — и вновь мой дух не здоров.Она отошла, со мной не хочет сказать двух слов.Немыслимого искать — удел убогих умов.Надоедает мне ложь, ухищрения женских чар,Надеялся я и ждал, но ее обещания — пар,У обманщицы не хочу покупать дорогой товар.Черноокая, знать, газель, чье пастбище в Зу-Бакар,Глаза и шею свои принесла красавице в дар.Осматриваясь пошла, когда я сбирался в путь,Чтоб боль мою растравить, сильнее сердце кольнуть.Сияла солнцем она, пожелавшим на мир взглянутьИз тучи смольных волос, рассыпавшихся на грудь.Смирил бы я пыл, когда б от отчаянья был доход,Когда б, играясь, она не лишала меня щедрот.Но жестка у нее душа — коль друг себя строго ведет,То нечего гневаться: он лишь честь подруги блюдет.

«Когда б от Хинд…»

Когда б от Хинд я получил суленный ею дар,Когда б она с души моей сняла томящий жар,

Когда бы управлять могла сама судьбой своей! —Кто воли собственной не знал, всех бедняков бедней.

Она спросила у подруг полуденной порой,Когда разделась донага, истомлена жарой:

«Скажите, такова ли я — вас да хранит Аллах,—Какой рисует он меня, иль это бред в стихах?»

Те засмеялись, и таков ответ их дружный был:«Все у любимой хорошо тому, кто полюбил».

Лишь зависть женская могла внушить ответ такой —Ведь зависть испокон веков снедает род людской.

Завистницы! Ее зубов блистает ровный ряд,Белей, чем лилий лепестки, чем белоснежный град.

И день и ночь в ее очах — и чернь и белизна.Газели шея у нее — упруга и нежна.

А кожа у нее свежа и в летний жгучий день,Когда неумолимый зной вонзается и в тень.

А в зиму юноше она дарит свое тепло,Когда устал он и ступни от холода свело.

Своей любимой я сказал в один счастливый час —А слезы струями лились из воспаленных глаз:

«Кто ты?» — и еле слышно Хинд ответила: «Я та,Кого измучила любовь, желаний маета.

Ведь из Мина я, и врагов мы уложили тьму,Они не могут даже месть доверить никому».

«Привет тебе, входи в мой дом, прекрасная жена!Но как же ты зовешься?» — «Хинд…» — ответила она.

Косулей, загнанной ловцом, забилось сердце вдруг.В шелках узорных — как копье, был стан ее упруг.

По крови родственники мы, соседствуем давно,И люди наши племена считают за одно.

Наворожила ты, о Хинд, связала узелок,Я страстным нашептам твоим противиться не мог.

Кричу я на крик: «О, когда ж свиданья час благой?»Хинд усмехается в ответ: «Через денек-другой!»

«Уснули беспечные…»

Уснули беспечные, я же припал на подушку,На звезды глядел, как больной, не смыкающий век,Пока Близнецы, головней пламенея горящей,В глубокое небо ночной не направили бег.Уснули, не знавшие страсти, — и что им за дело,Что рыщет бессонный влюбленный впотьмах человек?В ночь, полную ужасов, черного мрака чернее,В полуночный час я дрожал в ожидании нег.

И в дверь амаритки ударил я кованым билом,Как будто я родич иль путник, и молвил: «Впусти!Я жажду любви, и несчастное сердце трепещетИзловленной птицей, что бьется бессильно в сети».И тут амаритка в двери молодца увидала,Который отважен и стыд не намерен блюсти.И вспыхнула гневно, и грозно нахмурила брови,Поняв, что я смело в покои решаюсь войти.

Потом успокоилась, гнев ее женский улегся.А я умолял, как Аллаха в молитве ночной;Сказал ей: «На десять ночей у тебя я останусь!»Сказала: «Коль хочешь остаться, останься со мной».Потом на рассвете, в последнюю ночь, прошептала:«Скажи что-нибудь, оставайся, мне горько одной!»«Нет, ты говори, все желанья твои мне законом,Всевышним клянусь, до скончанья дороги земной!»

«Три камня я здесь положил…»

Три камня я здесь положил и чертою отметил дорогу,Которой мы шли, и припомнил наш отдых на этом привале,

Друзей и поджарых коней с их очами в глубоких глазницах;Припомнил, как вышли мы в сад и как весело там пировали.

Припомнил, как пала роса и девушку всю окропила,В долине, где пастбища фахм — так племя соседнее звали.

Она известила меня, что наутро родня откочует,Что нам разлученье грозит, что увидимся снова едва ли.

«Останься и жди темноты — найдем себе угол укромный,Такой, чтоб деревья и ночь от завистников нас укрывали»,

«Мы перессорились…»

Мы перессорились. Как долго мира жду!Хинд холодна со мной, а в чем нашла вину?

Увы мне! Я зачах, нет крепости в костях,Под тяжестью вот-вот колени подогну.

Аллах! Безволен я, притом нетерпелив.Аллах! Мне тяжело, как пленнику в плену.

Аллах! Люблю ее, она же прочь бежит.Я долю горькую не попусту кляну.

Пусть мой удел не нов, — всегда любили все,И впредь останется, как было в старину.

Но я пожертвую и тех, кого люблю,Весь род людской отдам, всех — за нее одну!

«Возле мест, где кочевье любимой…»

Возле мест, где кочевье любимой, не зная покоя,Поутру проезжаешь и в пору палящего зноя.

Пусть из речи твоей и немного она угадала,Но тебя твоя речь перед нею самой оправдала.

Из-за Нум ты безумствуешь, темен в очах твоих свет.Нет свидания с нею, и в сердце забвения нет.

Если близко она, то немного от близости прока,Нетерпеньем измаешься, если кочует далеко.

И препятствия снова — одно или несколько разом,Ты уже изнемог, и не в силах опомниться разум…

Если к ней приезжал я, сердито встречали меня,Как пантеры, рычала ее племенная родня.

Злятся, если меня возле дома любимой увидят,То вражду затаят, то и явно меня ненавидят.

Друг, привет передай ей, скажи, что я верен и честен,—Если сам я приеду, всем будет приезд мой известен.

Я в то утро впервые увидел их племени станИ ее невзначай повстречал у потока Акнан,

«Это он? — прошептала. — Скажи, неужели, сестрица,Это Омар-герой, о котором везде говорится?

Ты его описала — не надобно зоркого глаза,Чтоб героя признать, — твоего не забуду рассказа».

«Это он, — отвечала сестра, — все сомненья забудь,Но его день и ночь изнурял продолжительный путь».

«Изменился же он с той поры, как его я знавала!Но бегущая жизнь милосердна ни с кем не бывала…»

Он стоял перед ней, без покрова скакавший при зное,Закаленное тело морозило время ночное.

Стал он братом скитаний, узнал все пределы земли,Все пустыни изведал, в загаре лицо и в пыли.

Беззащитен от солнца, скакал на спине вороного,Лишь узорчатый плащ ограждал от пожара дневного.

У нее же ограда — спокойных покоев прохлада,Для нее и услада сырого зеленого сада.

Муж ни в чем не откажет, подарки несет ей и шлет,И она в развлеченьях проводит всю ночь напролет…

Из-под Зу-Даварана я ночью пустился в дорогу.Ничего не страшась, презирает влюбленный тревогу.

В становище друзей у шатров я стоял для дозора,От разбоя берег, охранял от убийцы и вора.

А когда по шатрам засыпали они тяжело,Все сидел и сидел я, так долго, что ноги свело.

А верблюдица вольно паслась, не следил я за нею,И могла ее упряжь любому достаться злодею…

Сам не помня себя, я в пустыне спешил без оглядки,Все себя вопрошал — далеко ль до желанной палатки?

Указали мне путь незабвенный ее ароматИ безумие страсти, которою был я объят.

Я бежал от друзей, лишь погасли костры за шатрами,А ее становище лишь к ночи зардело кострами.

Наконец-то и месяц зашел за соседние горы,Возвратились стада, замолчали в ночи разговоры.

Я дремоту стряхнул и, приход свой нежданный тая,До земли пригибаясь, подкрался к жилью, как змея.

И сказал я: «Привет!» А она в изумленье великомЗадрожала и чуть нашу тайну не выдала криком.

«Я покрыта позором! — и пальцы, сказав, закусила.—Ты, однако же, смел, велика твоя доблесть и сила.

Так привет же тебе! Иль таким неизвестен и страх?Окружен ты врагами — тебе да поможет Аллах!

Но не знаю, клянусь, прискакал ты сюда потому ли,Что ко мне поспешал? Потому ли, что люди уснули?»

Я ответил ей: «Нет! Покоряюсь желаниям страсти.Что мне взгляды людей? Не такие видал я напасти».

И сумела она опасенье и дрожь побороть И сказала:«Тебя да хранит всемогущий господь!»

Ночь, блаженная ночь! Отлетела дневная забота.Услаждал я глаза, и не знали объятия счета.

Ночь медлительно шла, но казалась короткой она —Столь короткой, клянусь, не казалась мне ночь ни одна.

Час за часом любовь упивала нас полною чашей,И никто за всю ночь не смутил этой радости нашей.

Мускус рта я вдыхал, целовал ее влажные губы,И за розами губ открывались точеные зубы.

Улыбнется она — то ль летающих градинок ряд,То ль цветов лепестки белизною в багрянце горят!

В полутьме на меня ее нежные очи глядели,Как глядят на детеныша черные очи газели.

И уже постепенно блаженная ночь убывала,Стали звезды бледнеть, оставалось их на небе мало,

Мне сказала она: «Пробуждайся, уж ночь позади,—Но наутро меня ты под Азвар-горой подожди!»

Вздрогнул я, услыхав чей-то голос, кричавший: «В дорогу!»А на небе уже занималась заря понемногу.

По шатрам уже встали и начали в путь одеваться,И она прошептала: «Что ж делать? Куда нам деваться?»

Я сказал: «Ухожу. Коль успеют меня подстеречь,—Или мне отомстят, или пищу добудет мой меч!»

И сказала она: «Ненавистникам сами ль поможем?Тайну в явь обратив, клевету ли их сами умножим?

Если действовать надо, то действовать надо иначе:Скроем тайну поглубже, иначе не ждать нам удачи.

Двум сестрицам своим расскажу я про нашу беду,Чтобы все они знали, и тотчас же к ним я пойду.

Я надеюсь, что выход найдут мои милые сестры,На обеих надеюсь, они разумением остры».

В горе встала она, без кровинки опавшие щеки,И отправилась, грустная, слез проливая потоки.

Две прекрасных девицы явились на сестринский зов,На обеих узоры зеленых дамасских шелков.

Им сказала она: «Моему смельчаку помогите:Все возможно распутать, как ни были б спутаны нити».

А они устрашились, меня увидав, но сказали:«Не такая беда! Предаваться не надо печали!»

И меньшая сказала: «Ему покрывало отдам,И рубашку, и плащ, — только пусть бережется и сам.

Пусть меж нами пройдет он и скроется в женской одежде,И останется тайна такою же тайной, как прежде».

Так защитою стали мне юные девочки этиИ одна уже зрелая, в первом девичьем расцвете.

Вышли мы на простор, и вздохнули они, говоря:«Как же ты не боишься? Уже заалела заря!»

И сказали еще: «Безрассуден же ты и бездумен!Так и будешь ты жить? И не стыдно тебе, что безумен?

Как объявишься снова, все время смотри на другую,Чтоб подумали люди: избрал ты ее, не иную».

И она обернулась, когда расставаться пришлось,Показалась щека и глаза ее, полные слез.

На исходе той встречи сказал я два ласковых слова,И верблюдица встала, в дорогу пуститься готова.

Я пустил ее бегом, была она в рыси ходка,И упруга была, деревянного крепче бруска.

Я верблюдицу гнал, хоть и знал, что бедняга устала,До того исхудала, что кожа от ребер отстала…

Часто умная тварь приносила меня к водопою,—Но колодец зиял пересохшею ямой скупою:

Лишь паук-нелюдим над колодцем сплетает силок,Сам вися в паутине, как высохший кожаный клок.

Дни и ночи тогда я не мерил привычною мерой,Мрачный спрыгивал я с моей верной верблюдицы серой

Оскудевшие силы, измучась, она истощала,Над отверстием знойным безумно глазами вращала

И толкала меня головой, порываясь к воде,—Но колодец был сух, не сочилось ни капли нигде.

И когда бы не повод, что воле моей поддается,То верблюдица в прах разнесла бы остатки колодца.

Понял я, что великий то будет урон для пустыни,Я же был чужанин, а убежища нет на чужбине.

Яму новую рядом верблюдице выкопал я,Но и донышко в ней обмочила б едва ли бадья.

А двугорбая все ж потянулась доверчиво к яме,Но лишь малость воды удалось захватить ей губами.

У меня же с собой был один лишь сосудик скудельныйЯ в колодцы его опускал на постромке седельной.

Стала нюхать верблюдица — гнилостью пахло питье,Но припала к струе — и струя утолила ее.

«Она говорит, а сама…»