Арабская поэзия средних веков - Аль-Мухальхиль

«Что с этим бедным сердцем сталось!..»

Что с этим бедным сердцем сталось! Вернулись вновь его печали.Давно таких потоков слезных мои глаза не источали.

Они смотрели вслед Рабаб, доколь, покинув старый стан,Не скрылся из виду в пыли ее увезший караван.

Рабаб сказала накануне своей прислужнице Наиле:«Поди скажи ему, что, если друзья откочевать решили,

Пусть у меня, скажи ему, он будет гостем эту ночь,—На то причина есть, и я должна достойному помочь».

И я прислужнице ответил: «Хоть им нужна вода и пища,Мои оседланы верблюды и ждут вблизи ее жилища!»

И провели мы ночь ночей — когда б ей не было конца!За часом час впивал я свет луноподобного лица.

Но занималось утро дня — и луч сверкнул, гонитель страсти,Блестящий, словно бок коня бесценной золотистой масти.

Сочла служанка, что пора беду предотвратить, сказавТому, кто доблестен и юн, горяч душой и телом здрав:

«Увидя госпожу с тобой да и меня при вас, чего быЗавистник не наклеветал, — боюсь я ревности и злобы.

Смотри, уже не видно звезд, уже белеет свет дневной,А всадника одна лишь ночь окутать может пеленой».

«При встрече последней…»

При встрече последней Рабаб говорила: «О друг!Ты разве не видишь, какие тут люди вокруг?

Побойся же света! Меж тех, с кем беседы ведешь,Здесь есть клеветник, и на нас уже точнт он нож».

И я ей ответил: «Аллах нас укроет и ночь.Даруй же мне благо, счастливых минут не просрочь!»

Она отказала: «Ты хочешь мой видеть позор!» —Ничто мне не слаще, чем этот разгневанный взор!

Потом я всю ночь наслаждался любовной борьбойС газелью, из тех, что в пустыне пасутся толпой.

И время летело, и ночь донеслась до утра,Светила склонились, и их потускнела игра.

Сказала: «Пора избегать клеветнических глаз.Уж близится утро, уж ночь отбегает от нас».

Я к спутнику вышел, еще погруженному в сон,С седлом под щекою, с подстилки соскальзывал он.

Ему я сказал: «Оседлай поскорее коня —Уже на востоке я проблески вижу огня».

Когда ободняло, я был уже в дальнем краю.О, если б вернуть мне любовную полночь мою!

«Опомнилось сердце…»

Опомнилось сердце, но стал я печален и слаб.Отринул я радость, забыл и любовь и Рабаб.

Я жаждал свиданья, она же корила меня,Невинность мою за чужую виновность кляня.

Ища утешенья, тогда я к рассудку прибег —Пора подошла, на висках проступал уже снег.

И вот от Рабаб появился с вопросом гонец:«Раскаялся ль он, образумился ль он наконец?

Кто смог бы потайно на истину мне намекнуть?И правда ль, что он собирается нынче же в путь?»

О, если с конем не смогу разлучить ездока,Пусть я до могилы не выпью воды ни глотка!

Она к безутешному тайно послала гонца,Сулила награду, которой все жаждут сердца.

Она упрекала того, кто безумно влюблен,Кто страстью палим, кто измучен, — и ринулся он,

На крыльях понесся, стопы не касались земли.Советы друзей образумить его не могли,

Напрасно они порицали мой страстный недуг,Порочить тебя — вот Аллах! — не посмеет и друг.

Так сильно страдал я, так болен я был поутру,Что, видя меня, все подумали — скоро умру.

«Кто болен любовью…»

Кто болен любовью и ревности ведал кипенье,Кто долго терпел и, страдая, теряет терпенье,

Тот жаждет всечасно, и цель им владеет одна,Но, сколько ни бейся, ни ближе, ни дальше она.

Подумает только: «Я хворь одолел!» — но, угрюмый,Вновь страстью кипит, осаждаем назойливой думой:

«Она холодна», — и тотчас из горящих очейПокатятся слезы и в бурный сольются ручей.

Когда он один, со своею желанной в разлуке,Бедняк убежден, что до гроба не кончатся муки.

Он призраком бродит, покойником стал, хоть и жив,На плечи любовь непосильною ношей взвалив.

И жизнь ненавистна, и ум ни во что не вникает.Кто любит такую, на гибель себя обрекает;

Лишится ума, кто влечения к ней не уймет;Замрет в удивленье, кто нрав ее честный поймет.

«Много женщин любил я…»

{127}

Много женщин любил я, и сердцем они не забыты,Но любовные думы с печалью глубокою слиты.

Знайте, други, недавно я в знатную страстно влюбился,Ей в роскошном дворце услужают рабы и наймиты.

Нрав у девушки мил, и прельстительны пышные бедра,С нею в близком родстве благородных кровей курейшиты{128}.

Во дворце у нее много женщин в ее подчиненье,Предки знатны ее, между всеми они знамениты.

Скажешь ты: облаками укутано нежное солнце,—Тонок йеменский плащ, золотыми узорами шитый.

Взор блеснул из-за шелка, мое обезумело сердце —Но задернулся плащ, ей служанки прикрыли ланиты.

И сказал я, уже отделен от нее покрывалом:«Вот награда любви?» — а рабыни ее деловиты,

И сказала одна из невольниц ее тонкостанных:«Кто влюблен, те порой не напрасно бывают сердиты.

Надо так поступить, чтобы стал стихотворец доволен:Чтобы дело уладить, служанку к нему отряди ты.

Он и честен и чист; кто толкует тебе о разрыве,Тех не слушай, беги, наставления их ядовиты.

Бога, что ль, не боишься? Твой пленник, тобой покоренный,И на Страшном суде справедливой достоин защиты.

Иль его ты убей, и навеки его успокоишь;Ты — живи, он — умри, — значит, оба вы будете сыты,—

Иль убийце отмсти, как написано — око за око —По Святому писанью, — и будут обиды убиты.

Или, в-третьих, его полюби, как воистину любят,Худо, если любовью коварство и злоба прикрыты».

«Посмотри на останки…»

Посмотри на останки, которые кладбищем серымСредь долины кривой меж Кусабом лежат и Джарейром{129}.

Обиталищ следы замели, проносясь, облака,Их при ветре лихом завалили наносы песка.

Будто видятся там письмена, но минувшего былиПод набегами бурь затянулись покровами пыли.

От кочевья былого теперь не найдешь и следа —А шумела здесь жизнь и стояла шатров череда.

Обитала здесь та, что паломницей шла между намиИ, дорогу прервав, Сатану побивала камнями.

Здесь она мне сказала, едва загорелся рассвет,—Я тогда не смутился и дал ей достойный ответ —

Мне сказала она: «Если друг покидает подругу,Хочешь ты, чтоб она заплатила ему за услугу»?

Я ответил: «Послушай и слушай меня до конца:Тот, кто слух преклоняет к наветам лжеца и льстеца,

Да боится, что дружбу он дружбой лукавой погубит:Друг, свой выхватив меч, надоедливый узел разрубит.

Что я думаю, слушай, коль это самой невдомек,—Укоряешь меня, я терплю за упреком упрек,

Слишком долгий мы срок друг от друга вдали кочевали,Я наказан уж тем, что при мне ты всегда в покрывале!

Ты ведь знаешь — как солнцем, твоим я лицом осиян.Лица женщин других для меня — темнота и туман».

«Я жаждал и ждал…»

Я жаждал и ждал, но ты не пришла, лежу я без сна,И мысль об Асма мне душу томит, как тяжесть вина.

Когда б не судьба, не стал бы я жить — не настолько я глуп —В далеких местах, где крепость Гумдан{130} и зеленый Шауб{131}.

Здесь мучит меня лихорадка моя уж целых три дня,Едва отойдет от постели — и вновь навещает меня.

Когда бы я в дар Эдем получил с прозрачной рекой,Добрел бы до врат, но двинуть, увы, не смог бы рукой.

Ты, желтая хворь, и братьев томишь, их стон в тишине —Как жаворонков ослабевшая песнь в пустынной стране.

Когда бы в Сувайке{132} видела ты, как озноб мой лих,Как тяжело мне, больному, сдержать двугорбых моих,

Ах, дрогнула б ты от любви, поняла б, что я изнемог,Горючих слез полился б из глаз обильный поток.

Иль я не люблю любимых тобой, кого ни на есть?Коль встречу я где собаку твою, так воздам ей честь.

Асма не придет, — для чего ж я зла и лжи избегал?Я чист, меня перед ней язык клеветы оболгал.

Не верь же тому, кто нам желает сердечной муки,Кто хочет, чтоб мы влеклись по бесплодным степям разлуки.

«В пути любимая наведалась ко мне…»