Мои рыжий дрозд - Шемас Маканны

— Ну что ты говоришь?! Разве я не говорил тебе, что эта дверь всегда открыта для любого из учеников, для всех, кто хочет поговорить со мной? Мне себя не в чем обвинить.

— Вам просто наплевать на всех! Бродяга! Да вы над ним только смеялись. Вспомните, он ведь приходил к вам, хотел поговорить с вами. Он сказал, что вы…

— Конечно, я это помню. Он ворвался ко мне не постучав и начал с ходу что-то бормотать себе под нос. Я так и не понял, что он хотел сказать мне.

— И вы ничего не нашли лучше, как сделать ему замечание, что он без галстука?!

— Я спросил, что ему надо. У меня не было времени на пустые разговоры. Да, возможно, я сделал ему какое-то замечание по поводу его костюма. Что тут ужасного?

— А еще вы демонстративно повернулись к нему спиной и поставили диск.

— Какой диск?

— Какие-то народные танцы… Посмотрели бы вы на его лицо, когда он мне рассказывал обо всем этом!

— Что тут такого? Очень приятная мелодия…

— Приятная мелодия? — Гилли встал. — Приятная мелодия! А человек ушел от вас оплеванным! Вы даже не захотели его выслушать. Может, именно в эту минуту он решил покончить с собой.

— Я думал, — растерянно сказал Хумбаба, — ему тоже понравится… Это обработка Хорслипса… Я думал успокоить его.

— Успокоить? А записи Дублинской оперы вы не пробовали включать на стадионе? Когда наши играют с англичанами?

— Я не хожу на футбол… Нет, ты меня не понял…

— Не стоит послать пару дисков в Бейрут?

— Хватит об этом! — Хумбаба рассердился. — Поуэр уже умер, и ничего изменить нельзя.

— Вы тут делаете вид, что воспитываете, как говорите, «наши души», а не хотите даже слышать, что вокруг вас действительно происходит. Волосы у меня хотите сбрить! Да я больше делаю для мальчиков, чем вы все вместе взятые. Вы же ни о чем не подозреваете, просто не желаете ничего видеть. Что из вашего гаража клей выносят, что на подоконниках вместо цветов выращивают травку, что в спальнях смотрят разную порнографию, это вы знаете? А что все курят и пьют, про то я уж не упоминаю.

— Не говори глупости. Я много лет директор этой школы, понимаю, что отдельные нежелательные явления иногда, конечно, имеют место. Мы не застрахованы от того, что к нам могут попасть испорченные мальчики. Но их единицы! Нечего изображать школу колонией малолетних преступников.

— Ну, если я все это придумал, то я сам себе обрею волосы. Ничего, в больнице я ведь тоже сначала был бритым, а потом вон как отросло. Сегодня же вечером пойду к парикмахеру. Договорились?

— Договорились, — сказал Хумбаба, не поняв смысла их спора. Он уловил только то, что Гилли согласился побрить себе волосы.

— Ну, смотрите. — Гилли вышел из комнаты.

Хумбаба растерянно сел в кресло. Непонятный какой-то разговор получился. Он собирался угрожать, хотел испугать Гильгамеша, заставить подчиниться, а тот накинулся с какими-то обвинениями. И чего ему надо? Странный мальчик. Хотя да, он же не мальчик… Вот и не боится ничего. Неужели все это было правдой? Во всяком случае, от него лучше держаться подальше.

Гилли тоже было не по себе после их разговора. Неужто он все знает? И дернул черт «отца» сознаваться директору школы!

Гилли, подумав, отправился к Нинсун, тем более что как раз подходило время получить ежемесячное «пособие», которое она ему аккуратно выдавала. Взяв деньги, он помялся и рассказал ей о своем разговоре с Хумбабой. Нинсун ахнула и села на кровать.

— Но как он мог?! Как доктор мог предать тебя?!

Гилли смотрел на нее глазами, полными страдания. Этот человек неясной национальности, от него можно ждать любого коварства…

— Ты знаешь, — она перешла на шепот, — я должна тебя предупредить. Вчера ко мне приходил какой-то тип, сказал, что он из магазина, в котором мы берем мясо и колбасу. Он сказал, что хочет проверить счета, а сам все меня выспрашивал. Сколько человек у нас, все ли остаются на выходные дни, все ли из Дублина и прочее. Я думаю, это тайный агент, и прислал его доктор!

— Да, наверное. — Гилли не хотелось ее разочаровывать. — Ну, я пойду…

Он повернулся и вышел, оставив Нинсун наедине с ее мрачными подозрениями. Она встала на колени и долго молилась о бедном мальчике.

«Я родился у озера Эрн…»

Радость. Покой.

Счастье и власть.

План-Б.

Жизнь, она дана нам для счастья.

Кэвин.

Лицо. Об-лик. Об-личье. Лич-ина. Лич-ность.

Глаза мои видят.

Кэвин, ты помнишь те дни? Ты помнишь острова? Ты помнишь, как мы говорили по-ирландски? Ты ведь говорил очень неплохо. И вообще, ты мне очень нравился, Кэвин. Честно!

В то лето Кэвину было уже пятнадцать, но он казался как-то одновременно и старше, и моложе. На вид — скорее моложе, но рассуждал иногда совсем как взрослый. И говорил по-ирландски тоже по-взрослому, длинными фразами, с яркими выражениями. Видно было, говорит он по-ирландски не для того, чтобы показать, как хорошо выучил язык, а просто потому, что для него это естественно. Может быть, именно поэтому Шемас так привязался к нему. Они с Кэвином проводили вместе много времени, обсуждали других мальчиков, рассказывали друг другу разные истории. У Кэвина всегда существовало обо всем свое мнение, но при этом он почему-то считал себя глупым и никогда не высказывал его при всех. Только Шемасу иногда удавалось узнать, что он думает на самом деле. Потом Шемас понял: за подчеркнутым, утрированным самоуничижением стоит упоенное любование собственным внутренним превосходством над другими. Но все равно с Кэвином интересно. А может, именно поэтому. Когда ему самому было пятнадцать, он был совсем другим. Очень нерешительный и робкий, постоянно стремился показать, что он умнее всех. Не от этого ли все его последующие беды?

Михал…

Он надеялся занять место Кэвина. Но он на этом острове был впервые, по-ирландски не говорил, во время занятий только всем мешал. Куда ему до Кэвина… К тому же, Михал будто не слушал никого вокруг себя, не хотел слушать, что ли? Казалось, знакомства с самим собой ему вполне достаточно, и он даже не пытался заглянуть в душу кого-нибудь другого. О чем он думает, когда начинает так паясничать, часто спрашивал себя Шемас, но не находил ответа.

Ради Большого Праздника открыли зал. Все ждали чего-то необычайного и готовы были вообще не ложиться до утра.

— Эй, Шемас, неужели и сейчас вы будете заставлять нас говорить только по-ирландски?

— А зачем же я вас учил?

— Ой, хочется отдохнуть!

— Да, Шемус, сколько можно, правда, прямо язык уже не ворочается.

— Особенно у тебя, Михал.

Ну что же, отдыхать, так отдыхать. Эй вы, защитники родной культуры, опять пора браться за оружие. Итак, Большой Праздник.

Последний вечер. Все так ждали его. В центре большого зала возвышался ударник, специально приехавший ради такого случая из города. Он сидел где-то на недосягаемой высоте, весь переливающийся под искрами разноцветных лампочек, полулегально заимствованных из местной дискотеки. Да, чужеземная культура, что ни говори, крепко держит в своих тисках нашу молодежь. Ужасно, правда? (Заранее снимаю с себя ответственность за безвременную кончину тех защитников родной культуры, которые, прочтя эти строки, кинутся в воды Лиффи.) А что буйет, когда они вернутся домой?.. Заранее предупреждаю: я не являюсь тайным агентом Рональда Рейгана, который платит мне за то, чтоб я на страницах своего грязного пасквиля очернял нашу прекрасную молодежь. Да и не такие уж они плохие на самом-то деле. Разве мы были чем-то лучше? Вот разве что Михал…

А где же Кэвин? Пора, наверное, приводить в действие План-Б.

Салли Хоулм.

Надо же, все опять упирается в нее. Мало того, что этот размазня Патрик всю жизнь вспоминал о ней, так и Гильгамеша угораздило опять на нее наткнуться и, мало того, влюбиться в нее! В старуху! Значит, есть в ней что-то. Я, когда начинал писать, и не думал, что придется уделять ей столько внимания. Но раз уж она так всюду лезет, придется поручить ей какое-нибудь важное дело.

У Салли кружилась голова. Вся жизнь ее превратилась в нервное ожидание неких событий, которые все изменят и вернут ей прожитые впустую годы. Как-то Лиам привел к ней свою подружку, кажется, ее звали Анна. Та показалась Салли просто смазливой дурочкой, и она мягко дала Лиаму понять, что больше ее приводить не стоит. Теперь же Салли сама искала встречи с этой Анной, надеясь почерпнуть в разговорах с ней зерна житейского опыта, которого сама была лишена. Она внимательно смотрела, как держится девочка, как говорит, что ей нравится, а что нет. Ведь ей самой предстояло стать четырнадцатилетней, а быть молодой, как решила Салли Хоулм, пообщавшись со своей новой подружкой, тяжелый труд.

В один прекрасный день Салли решилась. Оставив на двери записку «Скоро вернусь», она отправилась в больницу к доктору Макгрене. Очень долго не могла поймать такси, потом наконец села в какую-то машину, которая ехала ужасно медленно, доктора тоже искала очень долго. Когда Салли предстала перед Шамашем, у нее был такой измученный вид, что он принял ее за больную, прибывшую на госпитализацию.