Мои рыжий дрозд - Шемас Маканны

— К чему все это?! Его уже нет здесь! Он умер и поднялся на небо!

Они обернулись. Прямо позади них стоял худенький мальчик со взъерошенными волосами. Его худые руки были в крови, а глаза злобно сверкали. Один из стариков начал быстро креститься, а другой медленно опустился на колени. Мальчик сделал шаг вперед. Его щеки впали, голова поникла, идущему дальним путем подобен лицом он, жара и стужа лицо опалили, изорвана его одежда, ноги истерты.

— Я славный Гильгамеш, царь города Урука! Это в Шумере, на территории современного Ирака, — добавил он, не уверенный в глубине их познаний. — Можно ли мертвому видеть сияние солнца? Разве не жизнь смерть порождает? Погубил я Хумбабу, что жил в лесу кедровом. Небесного быка силой сразил я. Открыл мне Утнапишти сокровенное слово, тайну жизни и смерти он мне поведал. Бог я отныне в теле человека! А теперь ступайте отсюда! Вперед идите, храните тайну. Никто не должен знать, что я вам явился. Ну, быстро!

Старики смущенно переминались с ноги на ногу, но оставались на месте.

— Ну! Что же вы?! Быстро уходите, а не то я превращу вас в дроздов, и вы всю жизнь будете распевать свои песни, сидя на ветках.

Он опять поднял руки и угрожающе потряс маленькими кулачками. Рабочие попятились от него, потом повернулись и затрусили к выходу. Выйдя из ворот кладбища, оба, не сговариваясь, молча устремились в ближайший паб, чтобы как-то прийти в себя и осмыслить пережитое. О сохранении тайны, конечно, не могло быть и речи. Правда, народу в это время в пабе почти не было…

На следующий день в газетах разных направлений появились разные версии этого происшествия:

ДЬЯВОЛ НА СТАРОМ КЛАДБИЩЕ!

СВЯТОЙ ФРАНЦИСК ПРИЗЫВАЕТ ПТИЦ.

НОВЫЕ ВЫХОДКИ ТЕРРОРИСТОВ!

АЛКОГОЛЬ — ЭТО БЕЗУМИЕ.

И даже: РУССКИЕ НАСТУПАЮТ.

Через неделю туда прибыла съемочная группа с телевидения. Исполнительница главной роли, молодая актриса из Голливуда, заломила бешеный гонорар за то, что ее платье оказалось, на ее взгляд, чересчур изорванным спереди. Впрочем, даже несмотря на это, фильм особенного успеха не имел. Один из старых рабочих на следующий же день уволился, сославшись на больные ноги. Все дни он проводил теперь, сидя на скамейке у кладбищенских ворот и рассказывая за пятьдесят шиллингов о том, как ему явился ангел и благословил его. За фунт он дотрагивался рукой до лба больных, а детей благословлял почему-то бесплатно. Завещание он составил на имя своего младшего брата, из вредности не желая ничего оставлять сыну, который, как он говорил, «ни слова не сказав, драпанул в эту Америку».

На средства паломников рядом с кладбищем была поставлена часовня, а рядом — уже на чьи-то другие средства — был построен роскошный отель с бассейном и ночным варьете. Несколько гостиниц поскромнее успешно соперничали с ним. В газетах стали появляться возмущенные статьи о том, что одно из наиболее популярных в стране святых мест до сих пор не нанесено на карту и до сих пор имеет лишь автобусное сообщение с другими городами. Ватикан, как всегда, протестовал, но на него, как всегда, никто не обращал внимания.

И только у Гилли было тяжело на душе. Он не хотел видеть ни людей, ни животных, не разговаривал ни с кем, лежа лицом вниз на своей кровати.

Взгляд глаз… Лица свет… Горя горечь, тоски тиски…

— Это ты, Михал?

— Ты узнал меня! Он меня узнал!

— Ах, Михал, я что-то очень волнуюсь, как он?

— Да уж, видно, вы действительно волнуетесь, раз заговорили по-английски.

— Будем, Лесбия, жить любя друг друга… Как там дальше? Друг друга… Салли!.. Дай же тысячу сто мне поцелуев… Это Катулл?

— Нет, Гилли, это не он, это я, Михал, ты не узнал меня?

— Ars longa, vita brevis. Homo homini Slupus est.[11]

— Шемус, это он по-латыни говорит. Переведи мне. Это он бредит, да?

— Sapienti sat.

— Да ну вас, я ничего не понял.

— Создается впечатление, что с латынью у тебя так же плохо, как с ирландским, Михал.

Мысли разлетались…

Гильгамеш, царь Урука, сын мудрой Нинсун.

Закрыл он другу лицо, как невесте, сам, как орел, над ним кружит он, точно львица, чьи львята в ловушке, мечется грозно взад и вперед он, словно скверну, срывает одежды. Гильгамеш об Энкиду, своем друге, горько плачет и бежит в пустыню:

— И сам я не так ли умру, как Энкиду? Тоска в утробу мою проникла, смерти страшусь и бегу в пустыню.

Он скитался долго, обошел все страны, он взбирался на трудные горы, через все моря он переправлялся, сладким сном не утолял свои очи, мучил себя непрерывным бденьем, плоть свою он наполнил тоскою. Царскую износил одежду, убивал он медведей, гиен, львов, барсов и тигров, оленей и серн, скот и зверье степное, ел их мясо, шкурой их ублажал свое тело. Путь держал он к Дальнему Утнапишти, знавшему тайну жизни и смерти.

Утнапишти уста открыл и так ему вещает, Гильгамешу:

— Ты, Гильгамеш, исполнен тоскою, плоть богов и людей в твоем теле таится: как отец и мать тебя создали, такова твоя доля. Ярая смерть не щадит человека: разве навеки мы строим домы? Разве навеки мы ставим печати? Разве навеки ненависть в людях? Взора, что вынес бы взоры Солнца, с давних времен еще не бывало: спящий и мертвый схожи друг с другом — не смерти ли облик они являют? Когда человек близок смерти, на совет собираются великие боги, они определяют смерть и жизнь, смерти дня они ведать не дали.

Услышав эти слова, Гильгамеш решил, что настал конец его царствованию.

— «Конец». Запомни это слово, Михал. Выучи по-ирландски хоть его, очень важное слово. Потому что конец — это ведь и начало чего-то. Ты меня понимаешь? Мы теперь после всего, что было, стали друг друга как-то лучше понимать, правда?

Михал молчал. Но он знал, что они поняли друг друга.

Гэлтахт. И чего только тут не бывало, сколько научных экспедиций только тут не работало. Дураки, кто считает, что тут место для полевых работ диалектологов и фольклористов. Да для психолога здесь просто золотые прииски!

Вот позавчера была опять вечеринка. Он опять перебрал, влез на стол, начал размахивать какой-то тряпкой и петь. Ребята были просто в восторге. Топали ногами, хлопали и дружно скандировали: Шемас! Шемас! Прямо как на той пластинке АС/ДС, где в конце кричат: Энгус! Энгус! Редкий учитель может добиться такого взаимопонимания со своими учениками. Был он притом немного пьян? Может, оно и к лучшему.

— Ой, вы только посмотрите на Шемуса! Совсем с ума спятил. Ну дает! Прямо умора.

Утром ему не хотелось никого видеть, и он отменил занятия. Ему вообще уж казалось, что все занятия окончены, а вдруг все приходят, оказывается — по программе еще два урока народной музыки. А он и ноты все убрал. Вот и отпустил всех купаться.

Последний день. Завтра утром разъезд по домам. И чего они радуются? Он бы на их месте не торопился домой. Да, он же обещал написать родителям открытку. Правда, завтра он их уже увидит, но пусть они не говорят, что сын не выполняет обещаний. Шемас достал из ящика стола открытку и задумался. Чего они так радуются? Или ждут Большого Праздника? Чего хорошего? Просто такие же танцы, как всегда, сначала — народные песни, потом — не народные. Потом, когда инспектор огласит результаты конкурса сочинений и уйдет к себе, врубят «чужеземную культуру». В зале повиснет тяжелый рок. А потом… Потом все разойдутся спать. И все.

Глаза мои видят.

Да, открытка! В дверь тихо постучали.

— Войдите! — Шемас встал с кровати (или я эти эпизоды пишу от первого лица? Совсем забыл. Тут в предыдущих главах столько всего накручено). Я встал с кровати, думая, что это хозяйка опять пришла на что-нибудь жаловаться. Но это была не хозяйка. Дверь открылась, и в комнату нерешительно вошел худенький, тихий мальчик. Кажется, его зовут Томас. Он сел на стул около моей кровати и начал сбивчиво говорить что-то, я сначала даже не понял, чего он хочет. Мы с ним почти не общались весь этот месяц, хотя он мне скорее нравился, тихий, испуганный, но по-ирландски говорит довольно свободно. Может быть, у него родители дома говорят по-ирландски. Я спросил его об этом, он смутился и пролепетал, что родители его разошлись, потому что у матери нашли параноидальную шизофрению, она в больнице. А живет он у тетки, сестры отца. Отец тоже с ними, но чаще — где-то в Уэльсе, где помещается отделение их фирмы. Разная сельскохозяйственная техника. Нет, фирма не ирландская, это американская фирма, отец там тоже часто бывает. Я спросил его, что же он сейчас все-таки хочет от меня, и он, помявшись, признался, что пришел поговорить о Михале.

О Михале? Да, тот издевался над ним весь месяц, говорил, что он ненормальный, как его мать. Тут Томас заплакал. Размазывая слезы, он твердил, что это неправда, что он каждые полгода проходит в школе обследования и его никто ненормальным не признал. В наше время, подумал я, ничего такого не было. И, честное слово, для здоровья души так было полезнее. Пришлось признаться, что мне самому этот Михал не особенно нравится, но теперь, когда занятия уже практически окончены, его поведение меня волнует мало. Томас, казалось, был разочарован моими словами. Он жаждал мести. Он стал рассказывать, что Михал распространяет за моей спиной разные сплетни, смеется надо мной, изображает, как я говорю. Оказывается, Михал, если верить этому Томасу, пытался настроить против меня даже сына хозяйки! Слушать все это было не очень приятно, но я тем не менее повторил ему, что сейчас, когда занятия кончаются, все это надо просто забыть. Томас молчал. Наконец он спросил меня, не должен ли я заботиться и о нравственном воспитании вверенных мне учеников. Я ответил утвердительно. Но тогда, начал убеждать меня Томас, я просто должен проучить Михала для его же блага. Я заколебался, он продолжал настаивать. План-Б ведь уже готов. Наконец я сдался и обещал ему устроить Михалу хорошую встряску прямо на Большом Празднике. Он вскочил и, радостно улыбаясь, предложил свою помощь, от которой я отказался. Я лишь попросил его, если будет нужно, рассказать мальчикам об этом разговоре. Он обещал мне это и, поблагодарив, вышел. Я подошел к окну и долго смотрел ему вслед.