Сожжение - Мегха Маджумдар

на себя в зеркало. Что это за лицо? Неужто его собственное? Он готовится рассказать Бимале Пал, что случилось, и сообщить о своем уходе из партийных рядов. Может быть, ее доброжелательность сохранит его от тюрьмы, а может быть, и нет. Бойня произошла в его присутствии. Может быть даже, что она началась с его слов о религии.

Солнце поднимается в небе выше, и каким-то образом Физрук обнаруживает, что незаметно для себя умылся и позавтракал овсянкой. Он уже надел рубашку и завязал шнурки и сейчас стоит у дверей, готовый к выходу.

* * *

Когда Физрук появляется у двери Бималы Пал, она расхаживает по гостиной, держа возле уха телефон. На ней бежевая шаль, и кружевной край ритмично полощется при каждом шаге. Бимала Пал жестом велит Физруку сесть и скрывается у себя в кабинете.

Физрук садится на край софы. У него кружится голова, он опускает ее к коленям. Подбегает озабоченный помощник, предлагает холодной воды, и Физрук залпом выпивает стакан, потом второй.

Бимала Пал выходит из кабинета и спрашивает:

– Ну, как прошел ваш митинг?

Потом, глядя на его вспотевшее лицо, спрашивает с заботой:

– Вам нехорошо? Дать воды?

Физрук качает головой:

– Мне уже дали, – говорит он, и слова застревают в пересохшем горле. В ушах еще звучат те крики.

Идя за Бималой Пал к ней в кабинет, он не чувствует ног.

– На самом деле, – начинает он, едва закрывается дверь кабинета, – на вчерашнем митинге…

– У вас нездоровый вид, – замечает Бимала Пал. – Скажу Раджу, чтобы вызвал вам такси…

– Не надо, – перебивает он. Уйти он сейчас не может. – Там, в деревне, случилась одна вещь…

И он рассказывает все. Язык сам находит слова, и Физрук едва слышит их за грохотом собственного пульса.

Он заканчивает рассказ, и они вдвоем сидят молча. За окном пролетает ворона, хрипло каркает. В стекле видны ее очертания.

Бимала Пал тоже молча смотрит на ворону.

Физрук ждет, когда ему велят уйти и больше никогда не контактировать с партией. Он вернется к обычной жизни школьного учителя. Будет жить, как жил раньше. Нельзя сказать, чтобы это было невыносимо.

Бимала Пал поднимает голову и улыбается Физруку.

– Возьмите печенье, – говорит она ему и пододвигает открытый пакет. – Да, это очень печально, что погиб человек, и вдвойне печально, что погибли дети. Я вижу, как вы взволнованны, и понимаю вас. Но разве вы их хоть пальцем тронули? Вы, лично вы, нанесли им какой-нибудь вред?

Когда до Физрука доходит, что она ждет ответа, он качает головой.

– Тогда почему, – говорит Бимала Пал, – вы принимаете всю тяжесть этого события на свои плечи?

Физрук каждое слово понимает не сразу, а чуть погодя. Она его прощает? Может ли так быть?

– Прощать здесь нечего, – говорит Бимала Пал. – В политике – вы еще это сами увидите, – иногда бывает ощущение, будто ты в ответе за все и за всех. Но мы можем лишь вести людей, вдохновлять их. А по сути – разве они наши марионетки? Нет. И что мы можем поделать, если они поднимают руку, если решают кого-то ударить, если ощущают гнев?

Физруку такие оправдания не нравятся. И в то же время он отчаянно тянется к этому единственному облегчению, которое почувствовал после бойни. Бимала Пал не сердится. Она даже не удивлена.

Глядя на доброе лицо Бималы Пал, на ее руки, лежащие на столе, на ее понимающие глаза с морщинками в уголках, Физрук чувствует, что она только что его спасла. А от чего – он даже думать больше не хочет. Да, она его спасла.

Когда Бимала Пал снова начинает говорить, он понимает, что она уже все знала.

Если кто-нибудь спросит, говорит она ему, Физрук должен сказать, что ветхий дом, в котором жил этот человек, развалился. Развалился сам по себе, внезапно. А откуда Физрук знает? Он неподалеку проводил митинг. Дом действительно развалился – когда его разбили топором и молотом. Дом действительно обрушился на человека, который в нем погиб.

И все это правда, напоминает Бимала Пал с доброй улыбкой на лице.

Потом Физрук идет домой, чувствуя, как защищает его надежное крыло партии. Он открывает рот и глотает воздух, пока не замечает недоуменный взгляд какого-то нищего. Семья того мусульманина погибла, никто этого не отрицает, но у него, Физрука, у него все будет в порядке. Может быть, это единственное, что здесь можно спасти.

Дома, устроившись перед телевизором – он отпросился в школе по болезни, – Физрук отвлекается, но глаза его смотрят на экран. Когда день клонится к вечеру и начинает темнеть, он сдается тяжелому сну, приковывающему его к кровати до тех пор, пока не приходит утро – и уже поздно идти в школу.

Несколько дней это дело не дает ему покоя. Жена спрашивает, дразнясь: «Ты в какую-то учительницу влюбился у себя в школе или что? Голова у тебя где-то не здесь все эти дни».

Ему очень хочется ей все рассказать. Как-то ночью он забирается в кровать рядом с ней и гладит ватное одеяло, чтобы девать куда-то руки. После долгой паузы спрашивает:

– Ты слушаешь?

Жена – она смотрит на телефоне кулинарный ролик, – вздрагивает, смеется.

– Я так увлеклась этой пастой! Четыре разных сорта сыра, знаешь, даже забыла, что ты…

Физрук изо всех сил старается изобразить улыбку. Изображает. Но не очень убедительно.

– Кто умер? – спрашивает жена. – Учительница, о которой ты все время мечтаешь?

Физрук опускает глаза. Если он сейчас посмотрит на жену, то заплачет. А он взрослый мужчина.

– Случилось кое-что, – говорит он. – Плохое.

Тут уж она все свое внимание переносит на него, откладывает телефон на подушку.

И, когда она берет Физрука за руку обеими ладонями, он начинает говорить. И рассказывает все.

· Дживан ·

После решения суда я снова в тюрьме, только стены здесь крепче, чем были раньше. Американди смотрит, как я возвращаюсь на свою подстилку. Смотрит, как я снимаю синее сари, сари моей матери – воспоминания, как я его ей дарила, уже существуют отдельно от него. Она смотрит, как я ложусь, а в моих мыслях такая буря, что совсем не остается света в глазах. Американди с открытым ртом жует попкорн, сплевывая нелопнувшие зерна в угол, откуда я их потом вымету.

Тут появляется тощая молодая женщина и начинает делать Американди массаж ног, ласкает мягкими руками вонючие подошвы и называет Американди тетушкой. Я эту женщину раньше не видела. Она новенькая. Я смотрю со своей подстилки, солома впечатывается мне в ладони и колени. Мозг вопит и сам себя успокаивает, вопит и успокаивает.

Американди ложится на матрас, пристраивает голову к стене. Вопросов не задает. Она и так знает, или же ей все равно.

Она закрывает глаза и говорит: «Ага, хорошо», – и новенькая раскачивается всем телом, делая свою работу.

* * *

– Пойдешь со мной, –