Повести и рассказы - Павел Мухортов

Он обвел взглядом класс. — И не подхалим он. Слышь ты, Куредин? Это ты про себя. Сергей никогда не был высокомерен, просто учился лучше некоторых, — при этом Генка посмотрел на Светлинишу, и та опустила глаза, покраснев. — Тут Самохвалов предлагал замять дело, но вы видели, что Хомяков всегда задирался. Так вот… пускай с ними в милиции разбираются по–своему, а здесь им что–то вольготно живется. Гнать их из комсомола надо в три шеи! И позор будет школе если не накажем. Предлагаю исключить из рядов ВЛКСМ/

Генку поддержала Зинаида Борисовна.

— Вы ведь знаете, ребята, что я выступать не собиралась, зашла мимоходом контрольные раздать и оказалась на собрании. Верите, нет, я была поражена, я была о вас, выпускниках, лучшего мнения. Честное слово не ожидала. Поймите меня правильно, разве дело в оценках? Разве в том, что кто–то старается, а кто–то бездельничает, сейчас вопрос о серьезном. Учительский долг научить вас, воспитать достойными гражданами, воспитать чувство товарищества, доброту, великодушие. Хомяков и Веселов — это наши, учительские ошибки и недоработки. Но позвольте, кто же, если не вы противопоставите злу добро? Кто? Вас уже по семнадцать. Раньше с седьмого класса люди шли на производство и работали, да еще как. Они были разуты и раздеты, а у вас есть все… Подумайте.

Класс молчал. Слово оставалось за комсоргом.

— Выговор…

Генка был растерян, когда его вызвали в кабинет завуча. Раньше ему никогда не приходилось бывать в этом кабинете, стоять, краснеть за двойки или плохое поведение. И сейчас он был весьма озадачен срочным вызовом.

— Разрешите, — постучавшись, спросил Ткачук, открывая дверь.

— Входите, — Григорий Иванович указал на стул и потянулся к накрахмаленному вороту рубашки. Он долго расстегивался, бормотал «м-м», кашлял. Пальцы нервно теребили связку ключей.

Генка смотрел на завуча, прикидывая, зачем мог понадобиться вечно занятому Григорию Ивановичу. Но глаза его все время куда–то исчезали. Завуч не мог начать этот лживый, тяжелый разговор. Он превосходно изучил Ткачука, Филковского, Хомякова и никогда бы не отважился на этот шаг, будучи по характеру человеком нерешительным, но он не смел перечить директору и согласился. Теперь он винил себя за трусость, из–за которой предстояло защищать неблаговидные поступки, ругать Генку, которого он уважал, как ученика, изворачиваться, избегать этих проницательных глаз, в которых отражался весь его внутренний мир. Раскачиваясь на стуле, завуч специально оттягивал разговор, обдумывал план, выверяя каждое слово, чтобы убедить юношу; наконец, оставив в покое ключи, констатировал:

— М–м–м. Не годится.

— Что не годится? — изумился Генка.

Завуч заволновался сильнее, сцепил пальцы на животе и закачался еще больше. — Понимаете, Ткачук, вы только вступаете на бесконечную дорогу жизни. Впереди у вас тысяча трудностей, вам нужна хорошая поддержка, характеристика. Я ведь в курсе, вы собираетесь поступать в военное училище, а там нужно слушать старших, исполнять приказы командиров. К тому же вам нужны хорошие оценки, впереди экзамены. А вы участвуете в нехороших делах, связались во дворе с сомнительной компанией, шумите вечерами под окнами. Зачем вам неприятности?

— Неприятности?

— Да. Вы хотите впасть в немилость к директору школы?

Ткачук мысленно поставил рядом с завучем старшего лейтенанта Груце. Какая широкая, непреодолимая спираль Бруно лежала между ними. Так они были непохожи, антиподы, воюющие армии. Он понял, зачем его вызвали, понял и то, чего от него хотят, и то, какую роль здесь играет Григорий Иванович, но отступить не мог.

— Вы должны извиниться перед Таисией Давыдовной, — менторским тоном выкладывал завуч очередной тезис своего плана. — Скажете, что инцидент оценили необдуманно, что больше этого не повторится.

— Григорий Иванович, — перебил Генка. Ему хотелось бежать из кабинета от липких, противных фраз, но он одергивал себя.

— Разве я плохо сделал, что честно сказал свое мнение о хулиганской выходке одноклассников? Разве за правду бьют?

— Ах, Ткачук! Все мы люди, все мы человеки. Мы не идеальны. Но вы с Хомяковым учитесь с пятого класса. Разве можно так, перед последним звонком. Вы же хотели поломать ему судьбу.

«Ломал или нет — это еще вопрос. Но то, что поломать надо, это точно». — Григорий Иванович, они совершили хулиганство. Я никогда не откажусь от своих слов.

— Ткачук! Ты и Филковский — главные виновники этой злосчастной истории. Вы все врете и врете прямо в глаза, как вам совесть позволяет?

— А вы мою совесть не трогайте!

— Да, вчера, Ткачук, на собрании не было еще одного человека, свидетеля Троицкого. А сегодня директор встретила его, поговорила и получается, что виноват Филковский.

— Григорий Иванович, да здесь не надо долго думать.

Троицкого не было в школе целую неделю. За это время они с Хомяковым могли договориться о чем угодно.

— Ткачук, не считай себя умнее других! Да, да, не считай. Что ты делаешь удивленные глаза? Я уверен, что здесь разберутся и без тебя, а я, как завуч школы, обязан знать правду.

— Вы меня пугаете?

— Не пугаю, а предупреждаю. Твои необдуманные действия запятнают школу. Чего ты добиваешься?

— Филковский в школу не ходил неделю. Рука в гипсе, а в даже не спросили, как он себя чувствует. Вам лишь бы дело замять.

— Ткачук! Не дерзи! — вскричал Григорий Иванович, и пальцы опять затеребили связку ключей.

— Не кричите, пожалуйста, Григорий Иванович!

— Как?! Ты мне еще указываешь? Выйди вон…

Генка выбежал из кабинета, от хлопнувшей двери задребезжали стекла. А завуч вдруг с тонкой завистью подумал: «Эх, если б я знал, что мой сын в трудную минуту будет также упорно защищать своего отца, как этот юноша своего одноклассника, умирать не страшно».

В эти дни Генкой владело лишь одно чувство: любой ценой отстоять правоту Филковского и добиться, чтобы Хомякова, за спиной которого стоял заботливый директор школы, все–таки наказали. Его не пугали предостережения завуча. Негодование внутреннего «я» было куда пострашнее его гнева. Генке почему–то казалось, что в случае неудачи к чертям полетят прочно сложившиеся принципы. В самом деле, о какой гармонии говорить, если жизнь распоряжается по–своему; если пять лет директор неустанно твердила, что нужно говорить правду, а в один день вдруг перечеркнула все жирным «нельзя». Это как–то не укладывается.

Конечно, он мог на все плюнуть. Тем более, что с Филковским его ничего не связывало, кроме ежедневного приветствия, да и заступничество не принесли ничего хорошего. Однако он, словно застигнутый врасплох водитель, мчался на огромной скорости и на повороте, щадя неосторожного пешехода, отвернул в сторону, по всем правилам полетел в кювет. Выбора не было. Но почему только выбора? Это не все. Этого мало. Должно быть, он перерастал самого себя, о чем случайно заикнулся в разговоре с Груце. А разве случайно? Говоря, что нет таких случайностей, за которыми бы не прослеживалась закономерность. Воспитанный на честности, бескорыстности, он стал чутко реагировать на карябающие душу честного человека негативные моменты жизни. И поэтому также, как музыкант, услышав фальшивую ноту, не лег спать, пока не сыграл правильно, так и Генка, услышав фальшь жизни, не успокоился, а взбунтовался.

— Что случилось, Геннадий? — Юрий Владимирович откинул газету на журнальный столик и посмотрел на сына. Под отцовским взором Генка смолчать не смог, но и прямо говорить не решался, хотя без конца размышлял о случившемся и спорил сам с собой.

— Да так…

— Естественно. Что так? Я редко ошибаюсь, рассказывай, что у тебя на душе, — отец пододвинул стоящее рядом кресло ближе.

— Садись.

Сын неуклюже, от той же задумчивости и растерянности, упал в кресло.

— Честно говоря, отец, — Генка запнулся, потеряв исходную точку, но в следующую минуту ему стало ясно, почему трудно говорить с отцом. Перед ним будто отворилась еще неведомая дверь и, озарившее его открытие, он выразил в словах:

— Ты знаешь, отец, а мне, между прочим, семнадцать. И чем больше живешь, тем больше убеждаешься, насколько жизнь сложна и запутанна. А мы с тобой еще, честно говоря, ни разу, по–мужски не говорили. Конечно, ты не молчал все это время. Когда прикрикнешь, — Генка улыбнулся, — когда мораль прочитаешь, но по–мужски…

Теперь улыбнулся отец, но лицо его вновь приняло серьезное выражение: — Горько осознавать, что ты действительно прав. Я не заметил, как ты вырос…вон… на голову обгоняешь. Я не предполагал, что у тебя могут возникнуть проблемы, в которых понадобится моя помощь. — Отец замолчал. Потом, спохватившись, с нотками сожалению добавил, — и речь пойдет о школе и твоих проделках?