Чёртов палец - Владимир Валентинович Крюков

волной, только что спасло его, большого и сильного в сравнении с ней мужчину, от неминуемой гибели. «Да было ли это? Уж не фея ли она лесная, так искусно околдовавшая меня?«— усомнился он на мгновение, но тотчас усмехнулся своему минутному суеверию.

— Холодно, — поёжился он.

— Какой же вы всё-таки мерзляк! — засмеялась она. — И плавать-то вы не умеете, и замерзаете в жару!

Ему сделалось вдруг необыкновенно уютно, будто находился он не в парке, спасаясь под деревом от грозы, а в собственном кабинете на любезном плоти диване, перелистывая «Вестник Европы» и покуривая сигарку у согревающего душу камина. «Как это хорошо! — думал он. — Вот так бы и простоял здесь, под дубом, всю жизнь, бок о бок с этой светловолосой богиней». Ему захотелось прочесть какие-нибудь стихи, но на ум ничего подходящего к случаю не приходило. Наконец вспомнились ему строчки, написанные им самим в далёкой юности, и он негромко продекламировал их:

Дождь стучит по стеклу,

Хлещет листья берёз.

Не видать никому

Твоих трепетных слёз.

Ты стоишь у окна

Где-то там, далеко.

День прожить без тебя,

Милый друг, нелегко.

И не я разбудил

Ранним утром тебя —

Это ветер блудил,

Это шорох дождя.

Он поглядел на Лотту. Она прижалась головой к стволу, щурилась на дождь и слушала. Он продолжал:

Вот босая идёшь

По искристой траве…

О ласкающий дождь,

Я ревную к тебе!

Стану веткой ольхи,

Чтоб коснуться тебя.

Видишь камни и мхи?

Наступи — это я!

— Вы, верно, были тогда влюблены? — спросила она, когда он признался ей в своём авторстве.

— Не помню… — почему-то солгал он. — Это было очень давно, почти в детстве…

Дождь прекратился, и они поспешили к автомобилю. На кожаных сиденьях «Альфы» скопились лужицы воды. Навроцкий достал чистую ветошь и насухо вытер сиденья.

— Подумать только! Ведь вы сегодня спасли мне жизнь! — сказал он, когда они тронулись в обратный путь. Ему хотелось прибавить: «И ведь уже во второй раз!» — но он промолчал.

— Что же мне оставалось делать? — вскинула плечами Лотта. — Давайте забудем об этом.

— Ну уж я-то об этом никогда не забуду, — возразил Навроцкий.

3

Через несколько дней, вернувшись домой от Леокадии Юльевны, Навроцкий телефонировал Лотте:

— У меня есть для вас хорошие новости. В вашем распоряжении несколько вакансий: телефонной барышни, машинистки в банке и гувернантки в трёх аристократических семействах. Выбирайте!

— Ах, это так неожиданно… — сказала Лотта. — Я должна подумать.

— Да, конечно… Но у меня есть ещё одно предложение…

— Какое же?

— Дело в том, что мне не нужно столько комнат на даче. Вы могли бы занять верх. Ведь туда есть отдельный вход… И потом…

— Нет, это невозможно… — перебила его Лотта. — Это неудобно… И как же быть с вакансиями, о которых вы говорите?

— Осенью мы найдём что-нибудь другое… Вы сделаете мне большое одолжение… Видите ли, я не хочу брать туда прислугу, да и прислуги-то у меня почти нет… Афанасия я на лето отпущу в деревню. Так вот, ваша помощь пришлась бы мне очень кстати. Ну и вам не нужно будет платил» всё лето за вашу комнату. Это тоже экономия… А на даче вы могли бы заниматься живописью… Ведь вам, кажется, там понравилось?

Трубка молчала.

— Алло?

— Я не знаю… — отозвалась Лотта. — Мне необходимо подумать… Всё это так вдруг…

Поднявшись после разговора с Навроцким в свою комнату, она подошла к окну. Внизу, во дворе-колодце, стоял с тележкой торговец мороженым. Он проворно извлекал из ящика фисташковые и сливочные шарики и раздавал их тянувшейся к нему с монетками детворе. Лотта задумалась. Идея посвятить себя летом живописи была ей по душе. И в том, чтобы занять две верхние комнаты, кажется, не было ничего предосудительного. Или почти ничего. Во всяком случае она даст понять Навроцкому, что в её согласии нет ничего такого, что он мог бы истолковать неправильно. А до других ей дела нет. Она смотрела в тесный, полутёмный двор и вспоминала озеро с тенистым парком и старый могучий дуб, укрывший их от грозы… И когда она отходила от окна, решение её было уже принято.

Глава пятнадцатая

1

Всю зиму Анна Фёдоровна с грустью вспоминала свой последний разговор с Навроцким. Тогда в Летнем саду у неё не было намерения обидеть его нелепыми подозрениями. Она сказала ему то, что и следует говорить в таких случаях. Обстоятельства его были незавидными — и вдруг это объяснение… Она просто обязана была осветить предмет, тень от которого могла лечь на их отношения. Да и не соглашаться же на предложение руки и сердца так сразу, даже если очень хочется его принять! Ей необходимо было время, ведь не может же она в её лета, не имея достаточного опыта, быть вполне уверенной в своих желаниях. Но теперь… Теперь она многое бы отдала за то, чтобы вернуться к тому разговору, да вот только Навроцкий давно исчез с её горизонта…

Иное дело штабс-капитан Блинов. Этот любезник, сердцеед, неутомимый завоеватель женских душ превратился вдруг в жалкого её раба. Он всюду следовал за ней, докучал объяснениями в любви и при всяком удобном случае вымаливал согласие выйти за него замуж. В те же дни, когда ему не удавалось заполучить её, он слал ей открытые письма с изображением корзиночек с цветами и упитанных, натягивающих тетиву купидончиков. На этих открытках, снабжая прописные буквы завитушками, он старательно выводил: «Любезнейшая Анни! Вы не женщина, а шампанское! Я пьян! Я счастлив! Сгораю от нетерпения увидеть Вас! Навечно Ваш Блинов». Незамысловатые записки штабс-капитана Анна Федоровна удостаивала лишь беглым взглядом, тотчас отправляя их в камин. И если в начале этих странных отношений её забавляли и неуклюжие ухаживания, и сусальные послания, то в последнее время она подшучивала над ним лишь по привычке, не получая от этого ни малейшего удовольствия. И хотя сопровождавшего её везде и всюду смельчака авиатора удобно было иметь под рукой для мелких поручений и других надобностей, недалёкий ум его, постоянная ревность и досадная привычка наступать на бобрик её юбки в конце концов утомили Анну Фёдоровну. Терпение её лопнуло бесповоротно, когда господин Блинов, обыкновенно умевший держать себя благородно, неожиданно самым скандальным