Полгода — и вся жизнь - Элизабет Хауэр

— Не очень-то мило с твоей стороны, — сказала я. — Тебе кажется, что, проведя отпуск с Матиасом, ты выведешь меня из игры. Нет, на это я не согласна. Кроме того, если ты думаешь, что перетянешь Матиаса во время этого отпуска на свою сторону, то должна тебе сказать, что у нас уже есть потрясающие планы насчет каникул. Матиас не пойдет против меня.

Юрген с трудом скрывал свою злость и отчаяние, но все же взял себя в руки.

— Ты серьезный противник, — подтвердил он. — Я подожду. Впрочем, завтра я заеду к Матиасу в интернат. Надеюсь, ты не будешь против.

Я кивнула. Моя союзница по борьбе смотрела на меня неподкупным взглядом, запрещая предаваться появившемуся вдруг чувству страха.

Я спросила Юргена о письме, которое получила его мать, и попросила его объяснить, от кого оно. Он не отвечал. Наверное, потому, что его третья рюмка опять была пуста. Его жена, сказал он, не поедет с ним в интернат. Его разморило и потянуло на сентиментальные воспоминания о нашей жизни. Я быстро поднялась. Если мне и хотелось что-то вспомнить, то одной, не с ним. Я отказалась от его предложения проводить меня. Когда мы выходили из бара, дама в темном пристально смотрела мне вслед, — кажется, она была довольна. Я чувствовала то же самое.

— Ты до сих пор очень нравишься мне, — сказал Юрген, когда мы прощались. Я решила забыть об этом признании чужого мне мужчины.

* * *

По пути домой мной опять овладело чувство свободы и надежды на лучшее. Мне казалось, что я могу легко преодолеть все границы и препятствия и на свете нет ничего, что могло бы ранить или остановить меня.

Застав у себя Грегора, я не сумела уговорить себя терпеть его присутствие.

Когда он ушел, я громко сказала себе: «Ты выиграла. Наконец-то ты победила. И если этот год будет последним, который мне суждено провести с Матиасом, то он принадлежит мне. Мне, Ренате Ульрих, которая за последние десять лет узнала, что значит терять».

В этот вечер я долго не ложилась. Рассматривала проспект отеля, куда мы с Матиасом поедем на Рождество, обдумывала свой гардероб. Решила купить пару новых вещей. Вообразила вдруг, хоть это и не имело для меня никакого значения, что Юрген смотрел на меня с явной симпатией. Радовалась, что вела себя с Грегором с непривычной для меня последовательностью и твердостью. С нежностью и тоской думала о своем сыне и близких днях нашего отпуска. Все наконец-то определилось.

Я заснула крепким, освежающим сном. Мне приснилось много снега, чистого и белого, как пух, над ним зимнее небо — ясное, светлое, безоблачное, с сияющим солнцем. Через снежные сугробы пробирался на лыжах, то появляясь, то снова исчезая, юноша. Он ехал очень быстро, и во всех его движениях чувствовалась радость. Я скользила по снегу рядом и не отставала от него, несмотря на то что у меня не было лыж. Перед нами возникали все новые горные склоны. Наконец мы выехали на один из них, который особенно мягко спускался вниз и которому не видно было конца. Так мы катились и скользили вместе. На наши лица падали снежинки, из-за них мы не видели ничего вокруг, а только чувствовали, что должны делать, и это чувство становилось зимой и снегом, а мы скользили все дальше и дальше.

На следующий день, прежде чем пойти в бюро, я получила письмо от Матиаса. Прочитав его, я впервые в жизни захотела умереть. Весь день я провела в постели, не ощущая своего тела. Наступил вечер, несколько раз звонил телефон, но я не снимала трубку. Не помню, как прошла ночь. На следующее утро рано, в семь часов, позвонили в дверь. Открыв, я увидела срочное письмо, засунутое за обивку. Это был большой коричневый конверт. Отправитель не был указан. Ничего не видя перед собой, я вскрыла его и поискала содержимое. Наконец я нашла крошечный кусочек бумаги — фотокопию денежного перевода. В нем была указана крупная сумма денег, отправленная на имя моего сына. Перевернув бумагу, я прочла на обратной стороне надпись печатными буквами: «Деньги за авиабилеты». Я оделась и, так как не знала, куда идти, пошла в бюро. Там, не снимая пальто, я села за свой письменный стол. Я не могла произнести ни слова. Инга привезла меня домой и вызвала врача.

Только через три недели я как-то пришла в себя и стала более-менее нормально реагировать на окружающее. Врач и Инга уговаривали меня поехать в санаторий, но я не хотела. Первую неделю я думала, что единственный выход для меня — отдаться на волю судьбы и не сопротивляться болезни.

Инга вместо меня ответила коротким словом «да» на телеграмму Юргена, в которой он после встречи с Матиасом еще раз просил моего согласия забрать его на каникулы. Она трогательно заботилась обо мне, и я не знаю, что бы я без нее делала, так как Грегор, и без того обиженный на меня, совершенно не переносил больных. Инга звонила ему и описала мое состояние, прямо сказав, что это нервный кризис, но он не проявил интереса ни к больной, ни к причине болезни. Сказав, что у него много работы, он так и не появился. Чуть позже мне принесли от него горшок с азалией. Мама напрасно ждала меня в больнице. Ее нужно было как-то успокоить, и это поручение Инга тоже выполнила с большим тактом. На вторую неделю я стала вставать и около двух часов проводила сидя у окна. Я смотрела на улицу, на жизнь, текущую за окнами своим чередом, жизнь, к которой я не имела никакого отношения. Потом я опять долгими часами лежала в постели и спрашивала себя, кем была та женщина, которая в «Голубом баре» верила, что она, Рената Ульрих, твердо держала судьбу в своих руках. Первое, что я сделала после болезни, это отказалась от номера в отеле, где мы с Матиасом должны были провести рождественские каникулы. «Напиши туда, — сказала Инга, — сейчас уже ноябрь, иначе тебе придется платить неустойку». Я написала и ничего не почувствовала при этом. «Что ты будешь делать в Рождество?» — спросила Инга. «Спать», — сказала я. Я испытывала ее терпение на прочность. Вдруг позвонил Матиас. Он сам и его вежливый голос, плохо скрывающий чувство вины, показались мне чужими. Я отвечала коротко, стараясь не выдавать своих чувств, и произвела на него, должно быть, такое же впечатление. Мы разговаривали как знакомые, которые долго не видели друг друга и поэтому не знали, как себя вести. Под конец он счел нужным сказать, что его отец не несет никакой вины за решение, которое он, Матиас, принял. «Вина твоего отца не имеет никакого отношения к сегодняшнему дню», — сказала я и тотчас пожалела об этом. К чему все это теперь? Я хотела покоя и не желала ничего знать ни о своей дальнейшей судьбе, ни о тех, кто к ней причастен. Я попросила Матиаса не звонить и не писать мне до своего визита перед отъездом. Я знала, что какое-то время он будет грустить и отчаиваться, но не чувствовала от этого ни удовлетворения, ни боли. Я словно окаменела.