Если честно - Майкл Левитон

Впрочем, это не помешало мне на него ответить.

– Родители у меня очень честные, – сказал я ей. – Да и вообще вся моя семья. Отец умеет видеть все и вся насквозь, он сразу замечает любые ошибки, подмены понятий и лицемерие.

– Хм-м.

Еву такой странный ответ явно сбил с толку, но и заинтересовал.

– Они все еще вместе, твои родители?

– Ой, там, на самом деле, очень смешно вышло! – я с готовностью принялся рассказывать ей о разводе мамы с папой, поскольку сам считал эту историю интересной и забавной. – Мы с семьей каждое лето ездим в одно место – я его называю семейный лагерь…

Ева внимательно слушала мой рассказ, сосредоточенно нахмурив брови. Когда я сказал, что мама ушла от отца к кому-то из лагеря, она скривила рот в явном отвращении.

– Но мы все равно продолжили ездить в лагерь все вместе: с папой, мамой с и ее парнем!

– Стоп, – сказала Ева, живо заинтересовавшись. – То есть твои родители продолжают общаться и проводить вместе время даже после развода?

– Ну да, – ответил я.

Ева залезла своими маленькими цепкими руками в карман толстовки и выудила оттуда шариковую ручку. Придвинув к себе салфетку, она склонилась над столом и начала рисовать, явно пытаясь таким образом скрыть от меня свое лицо надвинутым на голову капюшоном.

– У моих предков все не так, – сказала она. – Они даже имена друг друга слышать не желают.

– Потому, что все еще любят друг друга, или потому, что ненавидят? – уточнил я.

– Первое, – ответила Ева. – Во всяком случае, хочется так думать.

За то время, которое ушло у нас на обмен этой парой фраз, на салфетке Евы уже проступили очертания штрихового портрета молодой девушки ангельского вида с милыми пухлыми щеками. Я начал выражать свое искренне восхищение ее рисунком, говорить о том, как неожиданно и здорово было видеть, как из-под ее руки совершенно обыденно вышло нечто столь прекрасное, а я ведь даже не знал, что она рисует. Пока я говорил все это, Ева пририсовала мультяшного кривозубого монстра с щупальцами, растущего подобно паразиту прямо из головы девушки. Рядом со ртом монстра она нарисовала рамочку для речи, но ничего в ней не написала.

Ева выглядела сбитой с толку и смущенной моей похвалой.

– Ты из тех, кому становится неудобно, когда окружающие восхищаются их творениями? – спросил я и тут же продолжил, не дав ей ответить. – Обычно, когда я говорю о том, что люди ненавидят честность, всем кажется, что я говорю о негативных вещах, о критике, но по моим собственным наблюдениям людям еще меньше нравится позитивная честность – комплименты, слова поддержки и любви.

Ева рассмеялась, отчасти обескураженная, отчасти очарованная моими словами.

– Ты и правда очень честный, – сказала она.

– Ну да, так и есть, – ответил я, – правда мне мало кто верит, когда я об этом заявляю.

– Еще бы! – снова засмеялась Ева. – Это же дико подозрительно звучит!

Я тоже рассмеялся, одновременно наслаждаясь остротой этой идеально жесткой и резкой истины.

– Когда кто-то начинает описывать самого себя, это всегда вызывает подозрения, – продолжила она. – Те, кто из кожи вон лезут, чтобы показать себя лапочками, начинают походить на психов. Это все равно что взять и сказать ни к селу ни к городу: «Я бы никогда никого не убил. Я вовсе не из тех, кто способен на убийство».

До этого момента Ева казалась мне абсолютно серьезной, но эта шутка оказалась донельзя удачной и своевременной.

– А ты честная? – полюбопытствовал я.

Она вновь рассмеялась.

– Ты что, так ничего и не понял? – мы снова посмеялись, но вскоре она опять опустила глаза к своему рисунку. – Я пытаюсь быть честной, но это сложно.

– А что именно тебе кажется в этом сложным?

– Не знаю, – ответила она.

– Это как? – сперва удивился я, а затем понял. – А, ты имеешь в виду, что не хочешь об этом говорить.

Ева снова хихикнула, но так и не ответила. В рамочку для речи пиявкообразного монстра она вписала слова «Наверное, я лгун».

После того вечера я и помыслить не смел, что понравился ей как мужчина, а поцеловать ее мне даже в голову не приходило. Но адрес я у нее узнал, чтобы иметь возможность писать ей.

Я послал ей написанное от руки письмо без единой помарки и без вычеркиваний, честно в нем же признавшись, что добился этого исключительно благодаря куче черновиков. Мы оба жили на Гранд-стрит, хоть и в миле друг от друга, так что закончил я словами «У нас с тобой словно есть телефон из двух консервных банок, а Гранд-стрит – это провод».

В ответном письме Ева рассказала о том, как учителя в школе вечно наказывали ее за рисование на уроках, и о том, что она отправила целый альбом со своими каракулями в несколько издательств комиксов. Меня позабавило то, что она называла собственные рисунки «каракулями». Я в альбомах Пикассо видал рисунки ощутимо похуже того, что Ева в тот вечер выдала на салфетке, но он почему-то никогда свои творения «каракулями» не называл. Я задумался о том, опубликуют ли какие-нибудь из ее каракулей. Надо сказать, в красоту рисунков Евы я верил больше, чем в мудрость издателей.

Письмо Евы кончалось непонятно к чему относящейся надписью у нижнего края листа, гласившей: «Это ненормально». Если и были на свете слова, способные заставить Майкла Левитона разомлеть, то именно эти.

Когда я впервые пришел к Еве домой, она показала мне толстую тетрадь в линейку, изрисованную ее «каракулями». Неловкие, худосочные, словно изможденные персонажи с беспокойными взглядами ухмылялись мне со страниц своими кривыми зубами или кусали губы, а с их лбов слетали капельки пота. В рамочки рядом с персонажами были вписаны их слова или мысли, причем иногда этих рамочек было столько, что самих персонажей было уж не очень хорошо видно под наезжающими друг на друга потоками их собственных мыслей и чувств. На многих страницах была и сама Ева, печально смотревшая своими глазами-точечками поверх темных мешков на читателя даже посреди всеобщего веселья персонажей.

В реальности глаза у Евы были зеленые и большие и ничем не напоминали точечки. Никаких особо заметных мешков под глазами у нее тоже не было, но в лице ее читались мудрость и опыт; было видно, что она многое чувствует и о многом думает, а для меня такие черты вполне ассоциировались с мешками под глазами. Впрочем, автопортреты весьма точно отражали ее белоснежно-бледную кожу и чернильно-черные волосы.

Я не мог не заметить, что каракули Евы явно указывали на ее обеспокоенность ложью и нечестностью этого мира, причем нарисованы они были задолго до встречи со мной. Некоторые из персонажей в тетради прямым текстом признавались, что они лгуны, или что они, наоборот, всегда говорят только правду. Другие периодически «переводили» слова своих соседей или даже свои собственные: «Под „заткнись“ я имею в виду „ты лучший на свете“». На моей любимой картинке была изображена сама Ева, уютно угнездившаяся