Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

погружена в творчество госпожи Игтрауд, а мемуары госпожи Аэльгерд начала перечитывать повторно, и слова матушки упали на эту чувствительную почву весьма горькими и острыми семенами, цепкими колючками раня душу. Онирис молвила:

— Прошу прощения, матушка, позволь тебе возразить. Да, всем известно, что поэму «Сто тысяч раз» госпоже Игтрауд поручили написать, её выбрали как поэтессу, наиболее подходящую для выполнения этой ответственной и непростой задачи. Она не сама взялась за неё, её попросили об этом. А если бы это дело поручили кому-то другому, а не ей? Этого другого автора ты тоже назвала бы верноподданным лизоблюдом и приспособленцем, спекулирующим на животрепещущей теме, независимо от меры его дарования? Ну конечно, ты-то сама в то время была в оппозиции к власти, и всё, что не совпадает с твоими взглядами, ты считаешь заведомо дурным. Прости, матушка, но это предвзятость. Ты приписываешь госпоже Игтрауд приверженность к исполнению политических заказов и заискивание перед властью, но сама-то — сама-то ты так ли уж свободна и беспристрастна в оценке чужого творчества? Может быть, ты подходишь к нему не с художественной меркой, а именно с политической? Видишь в нём только стремление угодить власти, а художественную ценность не принимаешь во внимание? Прости, но я вижу в этом не литературную критику в настоящем смысле этого понятия, а попытку самоутверждения, основанную на принижении и обесценивании чужого таланта.

Если в начале этой речи гости тихонько перешёптывались, то к её завершению в гостиной повисло гробовое молчание — грозная, страшная тишина, этакое затишье перед ужасной бурей. Матушка смертельно побледнела, поджав губы, а её ноздри подрагивали. Онирис ощущала лопатками ледяное дыхание беды, но назад сказанного уже не могла взять.

— А ты мнишь себя великой ценительницей литературы, дитя моё? — проговорила наконец родительница, и голос её звучал резко, напряжённо, в нём звенела тугая, режущая слух струнка раздражения и гнева. — Ты уверена, что обладаешь достаточными познаниями и опытом, чтобы серьёзно рассуждать на такие темы?

Онирис понимала, что её неудержимо несёт в пропасть, но ничего с этим поделать не могла.

— Ссылка на недостаточный опыт собеседника — не самый мудрый довод в обсуждении, — ответила она негромко и сдержанно, но тихий и почтительный тон, увы, не был способен смягчить дерзости самих слов. — Это переход на личности, а не высказывание по теме беседы. К такому прибегают, когда возражений по существу дела нет.

Матушка, дрожа бледными ноздрями, делала над собой невероятные усилия, чтобы остаться спокойной.

— Хорошо, дитя моё, тогда не могла бы ты мне и всем присутствующим указать художественные достоинства творчества сей госпожи, которое тебе, судя по всему, весьма по вкусу? Если твои доводы прозвучат убедительно, я признаю свою неправоту.

— Я попробую, — ответила Онирис.

Вооружившись сборником стихотворений разных лет и томиком «Сто тысяч раз», она принялась зачитывать места, которые ей особенно запали в душу. Каждую цитату она комментировала, обосновывая, чем именно эти строки ей понравились и в чём она видит их поэтическую силу. Поначалу её голос подрагивал и звучал глуховато, но постепенно набирал уверенность и звонкость, раскрывался и играл всеми красками. Гости заслушались, захваченные вдохновенным полётом её художественного анализа и проницательным, весьма зрелым взглядом на текст, необычным для столь молодой особы.

— И в заключение хочу добавить, что красота, пронзительность и сила произведения часто вовсе не в цветистых эпитетах и метафорах, которыми, точно причудливыми узорами, украшены строчки, а в простоте, — подытожила она. — О, эта простота и скромность обманчивы! За ними стоит огромная работа души и ума автора, прошедшего внушительный путь по своей творческой стезе. Трескучие красоты и замысловатые витиеватости слетают, точно ненужная шелуха, и остаётся ослепительная и ошеломительная в своей простоте суть. Но суть эта так пронзительна, так светла и мудра, что находит путь к душе читателя мгновенно. Красивости и затейливые словеса цепляются за ум, точно заусеницы, точно крючки и неудобные выступы, а простота проскальзывает беспрепятственно прямиком к сердцу. Писать красиво и сложно — непросто, для этого, безусловно, требуется определённое мастерство. Но писать просто — ещё труднее. Это уже не мастерство, это нечто большее.

Повисла пауза, а потом господин, чью похвалу стихам госпожи Игтрауд Темань столь резко осадила, воскликнул:

— Великолепно, госпожа Онирис! Просто блестяще! — И захлопал в ладоши.

К нему присоединились многие гости. Онирис стояла, окружённая всеобщим вниманием, но не упивалась им, не наслаждалась — напротив, чувствовала себя крайне неловко. Порыв вдохновения, на котором она произнесла свою речь, схлынул, оставив после себя смущение и мучительную досаду. Она жалела, что ввязалась в этот спор, что публично уязвила матушку, а в особенности она досадовала на гостей, обрушивших на неё свои неуместные рукоплескания. Совсем не ради пустой славы и успеха в обществе она сказала всё это, а исключительно во имя справедливости, против которой, как ей показалось, матушка сильно погрешила. Не из тщеславных побуждений, а ради восстановления правды она и пошла на это дерзкое противостояние, потому что чувствовала обиду за госпожу Игтрауд и желала защитить её от нападок.

Матушка сохраняла каменное лицо, лишь трепет её ноздрей изредка выдавал её душевное состояние. Наконец она, дёрнув верхней губой и приоткрыв белоснежные изящные клыки, проговорила:

— Прекрасно, дорогая. Тебе удалось доставить удовольствие уважаемым гостям и завоевать их восторги. Может быть, ты продолжишь в том же духе и приведёшь примеры «витиеватых красивостей», которыми, по твоему мнению, не следует увлекаться? Возьми любого автора... Да хотя бы меня, к примеру.

С этими словами она протянула Онирис недавно вышедший из печати свежий сборник своих стихов. Та не тронулась с места, чтобы взять у неё книгу.

— Прости, матушка, позволь мне воздержаться от этого, — ответила она тихо.

— Отчего же? — не унималась родительница, всё так же протягивая ей сборник. — Ты привела нам примеры гениальной простоты, так почему бы не осветить также и её противоположность для полноты картины? Чтобы у слушателя, так сказать, сложилось исчерпывающее представление об этой паре противостоящих друг другу явлений. Думаю, всем будет очень любопытно послушать.

— Я не стану этого делать, матушка, — повторила Онирис.

— Если ты боишься меня обидеть, то напрасно, — настаивала та. — На своём творческом веку я предостаточно наслушалась самых разнообразных мнений, мне не впервой получать критику.

Причину, по которой Онирис не желала делать критический разбор стихам матушки, было невозможно озвучить без слёз. Причина эта была слишком личной, глубоко сокровенной, проросла в сердце пронзительной