Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

и щемящей болью. У Онирис встал в горле солёный ком.

— Нет, матушка, — глухо пробормотала она, чувствуя, как предательская влага пробивается наружу.

Дабы скрыть её от любопытных и досужих взоров, она резко повернулась и пошла прочь из гостиной.

— Онирис, вернись, мы не закончили! — окликнула её родительница.

Та и не думала повиноваться. В своей комнате она бросилась на постель и разрыдалась. Самый бурный и громкий взрыв приняла в себя подушка, а потом Онирис тихо всхлипывала, не вытирая катившихся тёплыми ручейками слёз. Матушка читала ей эти стихи, когда она лежала больная; именно тогда между ними произошло первое достаточно откровенное объяснение, а вернее, матушка в своей сумбурной и преувеличенной манере открыла Онирис настоящую суть своих чувств. Они пульсировали столь болезненным узлом, к которому Онирис не знала, как и подступиться. Но узел этот затягивался на её горле и грозил удушьем... Увы, она решительно не представляла, как распутать его, не причинив никому боли. Больно будет в любом случае, с горькой обречённостью понимала она.

И вот эти стихи, которые матушка нежно, вполголоса читала над нею, больной и слабой, каждым словом будто бы признаваясь в своей вечно страдающей, «неправильной» любви, у Онирис не хватало теперь духу препарировать, разбирать по косточкам, издеваться над ними. Да, она считала теперь любую их критику со своей стороны издёвкой — после того как матушка читала их у её постели. Как можно критиковать признание в любви?! Как можно поднимать руку с холодным и безжалостным аналитическим скальпелем на живую, кровоточащую ткань души?! Она не стихи сейчас критиковала бы — она резала бы без обезболивания именно матушкину душу.

Увы, не удалось ей справиться с этим спором деликатно и безболезненно: и госпожу Игтрауд защитить, и матушку не задеть. Но иногда узел затягивается столь туго, что его остаётся только резать.

Умения держаться в обществе матушке было не занимать, она оправилась от нанесённого ей дочерью поражения и как ни в чём не бывало продолжила поддерживать со всеми непринуждённую беседу. И только когда приём закончился и дом опустел, Онирис услышала за дверью её тихие и медленные шаги.

— Дитя моё, ты не спишь? Могу я войти?

— Входи, матушка, — отозвалась Онирис, поднимаясь с постели и накидывая халат поверх ночной рубашки.

Родительница вошла. Несколько мгновений она стояла, глядя на Онирис блестящими печальными глазами, потом подошла, взяла её лицо в свои ладони и с бесконечной нежностью расцеловала в щёки, лоб и губы.

— Дорогая Онирис... Зачем ты так жестока со мной? Ты знаешь мои чувствительные места и беспощадно, без промаха бьёшь в них. Я не сержусь на тебя, просто не могу... Наверное, даже если бы ты вонзила мне в грудь кинжал, я снесла бы этот удар безропотно, любя тебя сверх всякой меры... Зачем, зачем ты так безжалостна ко мне?

Она произнесла это без капли гнева, с тихой, нежной горечью, и у Онирис снова хлынули слёзы по щекам.

— Матушка... Я не преследовала цели тебя обидеть. Но я не смогла смолчать, когда ты стала резко и несправедливо отзываться о творчестве госпожи Игтрауд. Однако я не смогла и пойти до конца, твои стихи критиковать я не в силах, потому что ты читала их мне у моей постели, когда я была больна. После этого они для меня неприкосновенны. Прости, я больше никогда не коснусь этой темы, это был единственный раз, когда я не смогла промолчать.

Глаза матушки тоже наполнились слезами, и она принялась с жаром целовать Онирис.

— О, дитя моё, счастье моего сердца... Давай забудем этот досадный, никому не нужный спор! Я не вынесу, если хоть малейшая тень встанет между нами! Пожалуйста, разноси мои стихи в пух и прах, громи их, не оставляй от них камня на камне — от тебя я всё снесу. Не смогу я вынести только твою вражду, твою нелюбовь, твоё отчуждение... Если ты вдруг возненавидишь меня, я в тот же миг умру. Помни об этом, радость моя... Моё сердце и моя жизнь — в твоих руках! Скажи мне, умоляю, ты хоть капельку любишь меня? Мне это необходимо, как воздух!

— Я люблю тебя, матушка, — уже не в силах сдерживаться, в голос разрыдалась Онирис.

Они стискивали друг друга в объятиях и плакали. Матушка то и дело принималась покрывать её лицо и даже шею поцелуями с такими жаром и страстью, каким позавидовал бы самый пылкий влюблённый. Поглядеть на неё со стороны — можно было бы подумать, что она безбожно переигрывает, перегибает палку с надрывом, с накалом драмы, но нет, такова была её личность, её способ существования. Такова была её природа.

— Мне так сладостно слышать это, радость моя! — воскликнула она. — Ты любишь меня... Это музыка для моего сердца! Это воздух, это свет и тепло, без которых я не могу существовать!

— Прости меня, матушка, — всхлипывала Онирис. — Прости, если задела тебя...

— О, тебе не за что просить прощения! — проговорила та, любуясь ею с мерцающей дымкой какого-то исступления в глазах. — Я недобрая и завистливая, я тщеславная, я очень, очень скверная! Тщеславие — главный мой порок. И ты очень жестоко, но справедливо поставила меня на место... Туда, где мне и следует стоять. Я не потерпела бы, если бы это попытался сделать кто-то другой! Только от тебя я снесу всё, даже смерть от твоей руки приму! Не лишай меня только одного — твоей любви...  

Онирис уже не обращала внимания на матушкину обычную чрезмерность в словах и чувствах, у неё душа рвалась в клочья от мысли о том, что придётся причинить ей боль. Но иначе она, увы, не могла. Так не могло продолжаться. Убедить матушку в том, что её любовь никуда не денется от появления в её жизни Эллейв, что родительницу она любить не перестанет, хотя и покинет родной дом — о, что за нелёгкая, неподъёмная задача!

В последних числах стреймсмоанна всё стало окончательно известно относительно поездки в Верхнюю Геницу: дата отбытия из столицы, дата прибытия в усадьбу костоправки и продолжительность пребывания там. Матушка рассчитывала прогостить у тётушки Бенеды месяц, устроив себе хороший и душевный деревенский отпуск.

— Расскажи мне о тётушке, — попросила Эллейв, когда они с Онирис в очередной раз встретились на выходных. — Какая она? Как себя вести, чтоб ей понравиться?

Четыре часа они провели в постели, не отрываясь друг