Верь. В любовь, прощение и следуй зову своего сердца - Камал Равикант

и пурпура. Потом я вспоминаю.

«Вы так и не ответили на мой вопрос, Кэт».

Она колеблется, потом качает головой. «Во мне уживаются две половинки. Одна говорит: “Тебя не должно было быть на свете”. Другая говорит: “Нет, должна была. Есть причина, по которой ты родилась и не умерла в младенчестве”. И мне кажется, что каждый из нас должен принять боль, идущую из детства, и осознать: “Она сделала меня тем, кто я есть”. Это то, что делает нас особенными».

«Хорошо сказано, – говорю я. – Это вселяет надежду».

«Это единственный известный мне способ, – говорит она. – Мы все попадаем в силки, но учимся мы именно на наших попытках выбраться из них самостоятельно. Так мы растем. Иногда мне кажется, что я похожа на губку. Люди ходят по мне, но со временем их следы распрямляются».

Она смотрит вверх. Тонкие полосы грязно-белых облаков, мягкая туманная синева.

«Я ходила на коктейльные вечеринки, наблюдала роскошный образ жизни британской аристократии – мы всюду ездили с моим отцом, когда его перевели на Дальний Восток, – я останавливалась в лучших отелях мира и видела всю фальшь этого блеска. Люди, вечеринки, выпивка – и как несчастны они были на самом деле. Вера в то, что деньги приносят счастье, – это обман. Хочешь услышать, где я обрела счастье в детстве?»

«Да, конечно».

«В маленькой хижине за нашим бунгало жила семья повара. Я убегала из дома и там – вместе с его семьей – пила мятный чай и делилась с ними едой. Я видела, как люди лгут, мошенничают, одурманивают себя деньгами и алкоголем, но в этой простой хижине я познала радость. Я познала любовь».

Мы проходим указатель с названием деревни, в которой сегодня остановимся на ночлег.

«Послушай, мой мальчик, – говорит она, – меня беспокоит, что я задерживаю тебя своим медленным темпом и болтовней. Я отнимаю у тебя время своими россказнями».

«Я с удовольствием слушаю вас, Кэт».

Я иду рядом с ней и чувствую ее улыбку.

«Знаешь, что есть хорошего в моем возрасте? Можно безнаказанно нести всякую чепуху, а люди лишь скажут на это: “О, бедняжка, она снова слетела с катушек”».

Я смеюсь: «Да ладно, вы же знаете, что это никакая не чепуха».

«Ты читал “Прах Анджелы”?»

Я утвердительно киваю.

«Когда я закончила читать эту книгу, – говорит она, – я подумала: “Какая прекрасная история”. А ведь в ней идет речь о людях, умирающих один за другим. И о дожде. Довольно жалостливое чтиво на самом деле. Но поскольку автор сам все это пережил, он мог писать с такой красотой и юмором. Он написал это не из жалости».

Она наклоняется вперед и тушит сигарету об асфальт.

«Видишь ли, болезненное детство делает тебя лучшим взрослым, – говорит она, выпрямляясь. – Оно придает тебе гораздо больше надежды, потому что ты оглядываешься вокруг и понимаешь, что вся жизнь не так уж страшна. Это прекрасно. И ты ценишь эту красоту гораздо, гораздо больше».

Я задумываюсь над тем, что она сказала, что это значит. Я всегда считал детские воспоминания о моем отце чем-то таким, от чего нужно убегать и что нужно прятать глубоко в складках памяти. Мне никогда не приходило в голову, что это вселит в меня надежду, а жизнь станет прекраснее.

Дорога ведет в деревню с узкими извилистыми улочками. Мимо с громкими криками пробегают дети. За закрытыми воротами лают собаки. Скучающего вида женщина с зелеными бигуди в волосах наблюдает за нами из окна второго этажа, затем продолжает красить ногти. Далеко впереди видны холмы, за ними – острые края гор.

«Боже, – говорит Кэт, оглядываясь по сторонам, – здесь так красиво. Нам так повезло».

Сью осталась в прошлом, банковский счет быстро сокращается, я все еще понятия не имею, чем мне заняться, когда наконец вернусь домой. Но больше меня это не угнетает. Наоборот, стоя рядом с этой женщиной и глядя на горы, на которые мне придется взбираться без спального мешка, я понимаю, что ни за что не отказался бы от всего этого.

«Да, – говорю я монаху, хотя ему не пришлось являться мне. – Бесповоротное “да”».

Обернувшись к Кэт, я широко улыбаюсь.

«Так и есть. Нам очень повезло».

День двадцать девятый

Когда я прохожу мимо уличного кафе в Понферраде, ее рука протягивается, касается моей, затем мягко хватает меня за запястье.

«Приют закрыт на обед», – говорит женщина.

После того как целый день идешь без остановки, преодолевая холм за холмом, каждый из которых становится все выше, последние несколько часов обходясь без воды, все вокруг кажется зыбким, замедленным. Я оборачиваюсь и вижу ее: лет сорока, короткие черные волосы пострижены по-мальчишески, гладкая смуглая кожа, миндалевидные глаза, длинные пушистые ресницы. Ее белый топ и брюки развеваются на ветру.

«Меня зовут Мария, – говорит она, жестом приглашая меня сесть. – Я управляю приютом».

«Можно мне?» – спрашиваю я, указывая на полный стакан воды на столе.

Она пожимает плечами: «Конечно». Я осушаю его, жестом подзываю официанта, чтобы он принес еще, и допиваю воду. Когда я зову его снова, она что-то говорит ему по-испански, и он приносит мне кувшин.

«Ну как, уже лучше?» – спрашивает она, когда я заканчиваю пить.

Я бросаю свой рюкзак и сажусь. «Спасибо».

Она отмахивается: «Заботиться о паломниках моя обязанность».

Официант возвращается, чтобы забрать остатки ее салата, и она смотрит на меня, изогнув губы в улыбке, словно ожидая, что я наброшусь на тарелку. Я опускаюсь в парусиновое кресло и чувствую, как ко мне возвращаются силы. Она наблюдает за мной несколько минут.

«Итак, мистер молчун. Какова твоя история?»

Я моргаю. «Хм?»

«У тебя ведь есть имя, верно? Откуда ты родом?»

Я рассказываю ей.

«Я люблю Нью-Йорк. Я училась в университете в Теннесси».

«Вы с юга?»

«Из Венесуэлы».

«О, это сильно южнее».

«Сейчас я живу в Голландии».

К этому моменту на Камино все приобретает какой-то налет абсурда.

«И вы работаете в Испании?»

«Я выполняю функции hospitalera вместе со своим мужем. Мы работаем волонтерами в течение двух недель».

Она оплачивает счет и встает.

«Пойдем. Давай зарегистрируем тебя».

Я следую за ней в приют, и хотя снаружи выстроилась очередь из паломников, она хватает меня за руку и ведет в контору.

«Разве мне не следует подождать?» Я показываю большим пальцем на шеренгу людей с усталыми загорелыми лицами – их рюкзаки прислонены к ботинкам, – которые смотрят на меня без особой любви, как если