Гончарный круг (сборник) - Аслан Кушу

– В кого, в кого? В звезды?! – захохотал тот. – Ты послушай, Бесо, кажется, у этой старухи совсем башню сорвало!

Бесо же молчал. А ночью на августовском небе, когда с каждым разом звезд становится больше и оно делается особенно красивым, Лия увидела новую звезду – пульсар, посылающую свой тревожный свет на землю. «Наверное, это звезда Стахана», – решила она.

Целый день никого не подпускали к телу убитого, и оно оставалось на площади рядом с памятником, укрытое тряпьем.

– Журналисты из Сухуми приедут, – объяснил приказ Бесо. – Заснимут его. Пусть узнает весь мир, как Россия, насылая своих волонтеров, пытается отнять у нас Абхазию!

А дворняги, злые от голода и страха с начала войны и пальбы, все ближе и ближе подбирались к телу. И вот одна из них, с шакальими повадками, приблизилась и дернула Стахана за рукав, а потом испугалась нерешительности других и ретировалась в стаю…

Перед сумерками вернулся Бесо, чем-то озабоченный, и приказал Тамазу собираться.

– К чему такая спешка? – западая на раненую ногу, недовольно спросил тот.

– Адыгейцы и чеченцы в урочище за перевалом подтянулись и примкнули к абхазам, – ответил Бесо.

– И много их? – поинтересовался Тамаз.

– Не больше, чем нас, пока…

– А в чем тогда дело?

– Я военной науке не на нарах учился, – бросил ему его тельняшку Бесо и, поведя пальцем по горной цепи вокруг села, разъяснил: – Окружат нас – мало не покажется, жаровню адскую устроят. Если они займут село после того, как мы уйдем, сами захлопнем им эту ловушку. И потом, – добавил Бесо, – я сказал, что их пока не больше нас, а завтра?..

Тамаз согласился и остановился перед уходом:

– Хорошо бы пустить этой старухе «красного петуха» за гостеприимство…

– Оставь! – махнул Бесо.

Они ушли и закрепились на южной части гор над Ахны, но не прошло и часа, как их начали обстреливать с северной стороны. Завязалась перестрелка. Дома на обоих склонах оказались на линии огня. Все, кто остался в селе, прятались в подвалах, а Лия и Дзазуна улеглись за стенами своего дома на полу. В сумерки пальба прекратилась и установилась тишина с запахом пороховой гари.

– Почему они не придут и не освободят нас, бабушка? – почти в отчаяньи спросила Лия.

– Потерпи! – строго ответила Дзазуна. – Наши-то не глупее Бесо, не пойдут в его мышеловку.

Лия посмотрела краем глаза в окно и увидела, как совсем озверевшие в передышке между боями собаки, словно пытаясь наесться перед неминуемой смертью, набросились жадно на тело Стахана. Потом, через минуты две на площади показался Ираклий с лопатой. Северокавказские добровольцы и абхазские ополченцы, среди которых было немало и ахнынцев, признали в нем грузина и открыли по нему стрельбу. Ираклий заметался на площади, как тот олень, головастый, с широкой грудью, загнанный браконьерами до войны на улицы Ахны. И гремел при этом голос Ираклия на все село: «Не по-христиански это, не по-христиански!».

– Они убьют его! – убегая, крикнула Лия.

– Куда ты? – не успела опомниться Дзазуна.

Увидев бегущую к кузнецу девочку, «северяне» прекратили стрельбу, а Лия, приблизившись к нему, теперь почти стонавшему: «Не по-христиански это, прости их, господи!», по привычке посмотрела в глаза, но на сей раз не увидела в них безумного блеска…

Когда же Ираклий отогнал лопатой огрызающуюся свору собак и взялся копать могилу для Стахана, по нему уже открыли огонь грузины. Но и тут девочка быстро оказалась рядом и закрыла его собой.

– Не стрелять! – приказал Бесо и сплюнул.

С разных сторон села на площадь поспешили Дзазуна, Гагик и Манана. А Ираклий, как будто не было пальбы и суматохи, все копал и копал… Когда же неглубокая могила была вырыта, он снял со Стахана липкую от спекшейся крови рубашку, одел его в свою, чистую и белую.

– Ну, это уж слишком! – взревел, не выдержав, Бесо. – Врага с почестями хоронить надумал!

И выстрелил…

Ираклий рухнул, как спиленный рослый горный каштан, но и после, тяжело дыша, с криком склонившейся над ним жене и односельчанам сказал:

– Закапывайте!

… Стемнело. Они перенесли Ираклия на покрывале в дом Дзазуны, что был ближе других. Потом она опалила тонкогубцы, остудила их чуть, налегла на плечо Ираклия, вырвала из него глубоко засевшую пулю, приложила к ране какие-то травы, перевязала. Кузнец при этом не издал ни единого стона, но стоило это ему немалого – Лия увидела крупные капли пота на его широком лбу. После процедур Дзазуны Ираклий некоторое время рассматривал пулю на столе у свечи и слабо проронил:

– Я годы траву от безумия своего искал, а оно-то, избавление, всегда было при мне, в патронташе…

– Что вы, что вы, дядя Ираклий, – обеспокоилась Лия и, указав туда, где засели боевики, сказала: – Это для них пуля – лекарство. А вас я вылечу, вот только подрасту немного и выучусь на доктора.

Ираклий улыбнулся:

– А ты смелая девочка…

И сомкнул глаза. Манана всполошилась, но Дзазуна успокоила.

– Пусть поспит, много крови потерял, совсем ослаб, – и поманила всех в соседнюю комнату.

Через несколько дней северокавказцы и ополченцы, собравшись с силами, в одном броске спустились с гор и, не останавливаясь, прошли село, углубились в лес на противоположном склоне. Бой длился около двух часов, а потом вновь установилась тишина, как и в первые дни войны, с редкими и далекими хлопками и автоматными очередями.

– Все! – сказала Дзазуна, подводя черту под этой войной для Ахны, но еще не видя ее конца.

Тамаз погиб в том последнем бою, а Бесо среди убитых не оказался, бесследно исчез.

Прошел год, и за это время Ираклий на радость Манане и односельчанам больше не испытывал приступов. Дзазуна и ее внучка радовались этому вместе со всеми.

– Война, что ли, его вылечила? – как-то вслух подумала Лия.

– Война сама по себе не лечит, – ответила Дзазуна, – а калечит и убивает. А Ираклий спасся своей добротой.

Бабушка вскоре после войны тихо ушла из жизни, прополов утром перец и киндзу, полив их водой и прикорнув на своей постели. Потом умер и Тефик Есенч, до конца жизни мечтавший встретиться с ней, и одним народом в мире стало меньше… Лия же, повзрослев, окончила в Москве медицинский институт, в котором, отметив ее прилежание и дар к работе в психиатрии, предложили продолжить учебу в ординатуре. И как-то, будучи на практике в ведущей психиатрической клинике столицы, она признала в одном из пациентов Бесо. Он сидел в коляске, безжизненно свесив голову на левое плечо, и хотя был совсем еще не стар, но уже сед, как лунь. Светило медицинской науки, который проводил семинар и знакомил аспирантов с историями болезней пациентов, пояснил возле него: «Состояние этого человека есть следствие психофизических воздействий, полученных в Афганистане и локальных конфликтах на территории бывшего СССР. Он потерял память, не говорит, не слышит и вообще не реагирует на весь спектр других внешних воздействий».

Лия подошла к нему и позвала:

– Бесо!

Но и ей он никак не ответил.

– Вы были прежде знакомы? – спросил профессор.

– Да. Давно. Когда-то… – сказала Лия.

Она уже была квалифицированным врачом, но иногда по-прежнему думала, как та абхазская девочка, внучка Дзазуны. Вот и на этот раз решила: «Наверное, так яростен и неуемен был в нем «червь безумия», что не смирился, пока не извел его, не превратил в «траву»…

А летом она уезжала домой и часто ходила на утес, но теперь не пела, а больше любила слушать море, которое много видело на своем веку, помнило о миллионах человеческих судеб и то, как люди иногда находили лекарство от безумия в любви и добром отношении друг к другу и жили долго и почти счастливо, а потом почему-то забывали его главный секрет – не делать зла другим, обрекая себя на беды и войны.

Пес в ожидании чуда

Вьюжило. Повизгивая от удовольствия, пес Хаблау забрался в сухую солому в просторной конуре. Устроившись в тепле, он с благодарностью посмотрел на светящиеся окна хозяйского дома. В одном из них был виден сутулый и суетящийся Заур. Хозяин одиноко готовился ко сну.

Метель начала спадать, устало раскручивая снежинки вокруг уличных фонарей. «У-а!» – пес зевнул, прикрыл глаза и сладко задремал.

Вьюга осыпалась, искрясь на свету блестками снежинок, укладываясь в садах, меж домов, на улицах, стихала. И тем ясней сквозь нее прорвался плач женщины. Подхваченный другими голосами, переходя изредка в причитания, он потревожил чуткий слух Хаблау, и пес проснулся. Так было всегда, когда оплакивали покойников. Он выбрался из конуры. Собачья готовность идти на помощь человеку поторопила Хаблау туда, откуда доносился плач.

Открытые настежь ворота встретили его тягостным скрипом. Во дворе, ежась от мороза, стояли люди. Хаблау все так же чутко повел носом. Этот запах! Шерсть на холке вздрогнула…

Острым псовым обонянием он уловил его. Запах смерти уже был, оставляя отметины безысходности на лицах, на всем видимом и невидимом.