Гончарный круг (сборник) - Аслан Кушу

Кряхтя и нехотя, проснулись боевики, вышли во двор, куда к этому времени вернулась и Дзазуна.

– Вот дура-старуха, – протер глаза, словно не веря, Тамаз, – умора! Никак это она памятник в саван укутала!

Дзазуна обожгла их взглядом и крепко приложилась по-абхазски:

– Чтобы не было вам покоя при жизни и сдохли преждевременно, а по смерти выбросили вас на кучу навоза, чтобы души ваши неприкаянно бродили по свету, не принятые ни в рай, ни в ад!

– Как она ненавидит нас, – грустно заключил второй в камуфляже, которого звали Гочей, смотря на бормочущую старуху.

– И неудивительно! – лениво потянувшись и зевнув, ответил Бесо. – За что любить-то? Ей нас ненавидеть, а нам свое дело делать!

– И тебя я не пойму, командир, – продолжил Гоча. – Всех разместил в хороших домах, а нас определил в эту лачугу, где удобства все во дворе.

– А тут и понимать нечего! – отрезал Бесо. – Дом этот менее приметный. И потом – дорога: если и придет в село враг, то по ней, с севера. Не могу я доверить столь ответственный участок всякому сброду. А насчет удобств – не за ними мы сюда пришли, а воевать, они же будут потом, на местных курортах, когда отстоим Абхазию.

– А по мне – все равно, будет Абхазия в составе Грузии или нет, – вступил в разговор Тамаз. – Я вор по жизни, а людей этой профессии не жалуют никогда и нигде. В будущем место на курортах мне не заказано, разве что возможность пощипать карманы толстосумов, которые приедут сюда отдыхать.

– Ты бодягу не разводи! – крикнул на него Бесо. – Свободу получил авансом, чтобы отвоевать. И точка! Есть сегодня и воры более высокого пошиба, чем ты, они-то и собираются украсть у нашей родины Абхазию. А я офицер, воевал с перерывами с 19 лет, и мой долг – не дать им сделать это.

– Интересно знать, где ты воевал? – ухмыльнулся Тамаз. – Просвети непутевую голову.

– В Афганистане пять лет, а потом в «горячих точках».

– Солдатом империи был, значит? – поддел вновь Тамаз.

– А если оно и так, то что? – резко ответил Бесо.

Тамаз же не унялся:

– Ну, и где твоя империя, и где ты? Помнится, и раньше, когда она еще была в силе, такие отстрелянные патроны, как ты, уже не жаловала.

Бесо некоторое время молчал, не зная, что ответить Тамазу, мастерски научившемуся на нарах «рассуждать за жизнь». Но потом, словно соглашаясь с ним, ответил:

– Да, не жаловала, и неприятие своих же солдат, которых она вчера посылала на смерть, стало одной из причин ее развала. Империи уже нет, а я-то вот здесь, чтобы теперь послужить своей родине.

Дзазуна же месила кашу нескольким курам, оставшимся после вчерашнего переполоха, и молча слушала их разговор.

– А давай послушаем противную сторону, вот эту старуху, например, – предложил Тамаз, радуясь возможности хоть раз побыть в жизни судьей.

– И спросила мнение кошка у мышки, – с иронией сказал Гоча.

– А что ж не спросить? Спросим! – поддержал Тамаза Бесо.

Дзазуна отставила кашу, помыла и вытерла руки.

– Ты и ты, – она указала на Бесо и Гочу, – наверняка не спасители Грузии, и уж точно не Давид-строитель, и не Саакадзе.

– Это почему же? – поднял густые брови Бесо.

– Вы оба всего лишь больные войной. Ты, Бесо, побольше, а вот он, – указала она на Гочу, – еще может найти свое спасение, если остановится. Злоба и усталость глубоко засели в ваших глазах – верные признаки близости смерти, которую вы, сами не ведая того, приближаете. А об этом тоже пока не скажу ничего хорошего, – махнула она в сторону Тамаза, – но и он попозже получит свое.

Бесо поморщился, словно ему наступили на рану, сросток на переносице ощетинился, будто несколько иголок, которыми хотел пронзить Дзазуну. Лия подошла и присела рядом с бабушкой и стала мысленно ломать эти «иголки», отчего Бесо вдруг всполошился, схватился за голову и стал кричать:

– Не смотри на меня так, девочка, не смотри! – лицо его сделалось угрожающим и опасным.

– Отвернись! – вскочил испуганный Гоча. – Контуженый он – всего можно ожидать!

Лия опустила глаза, а Бесо мало-помалу успокоился.

– Что ты можешь знать о нас и Грузии, старуха? – выдавил, придя в себя, он.

– Вы спросили, а я ответила, что думаю о вас, – хладнокровно сказала Дзазуна.

А потом крепче повязала платок на голове, как обычно делала, когда она побаливала, и продолжила:

– Знаю хорошо я и Грузию, но не ту, которую вы представляете, совсем не такую. Еще во времена ваших прадедов, когда мой маленький, но гордый народ поплыл в свой последний исход по морю на турецких галерах и заболевших тифом сбрасывали в воду, и тела их сотнями прибивало к берегам Грузии, те, кто породил вас, собирали их и хоронили на своих кладбищах… Это такие же, как и мы, кавказцы, жалели они моих сородичей. Вот такую Грузию я знала и знаю – благородную и великую в своем сострадании, а не ту, что убивает простых крестьян и разбивает памятники поэтам, – закончила Дзазуна.

Некоторое время все молчали.

– Ну, хоронили и хоронили! – поведя плечами, нарушил тишину зноя Тамаз. – Тлетворный дух – не роза майская, попахивает-то.

– Сам ты тлетворный! – гневно оборвала его Дзазуна, походя на орлицу с горящими глазами, острым клювом и когтями, на птицу Бытху, каковой и было верховное божество ее народа…

– Ну-ну, – невольно попятился Тамаз.

– И если эти двое – самоубийцы несчастные, – добавила она, обращаясь к нему, – то ты – тот спаситель, который, если и отобьет украденную кем-то девственницу, то только для того, чтобы тут же удовлетворить свои мерзкие желания!

Рука рассерженного Тамаза нервно сжала полено на поленнице.

– Погибнете вы все, погибнете! – заключила громко Дзазуна. – Только смерть – лекарство от вашего безумия, спасение от червя, что зудит во лбу, как у овнов, подвигая на драку! Нет будущего у тех, кто думает, что женщины рожают их в муках ради того, чтобы они бегали по миру в поисках жертвы и пускали себе подобным кровь.

После этих слов боевики опустили головы, как нашалившие мальчики, а Дзазуна возвысилась над ними, как мать-прародительница кавказских народов, каждого из которых по этому праву могла жалеть и ругать по делам его.

– Ты это… ты дисциплину мне в отряде не разлагай, – промямлил второпях выпоротый в числе других Бесо, не нашедший ничего иного, чем возразить старой женщине.

Перед сном, выставив у села дозоры, Бесо и Гоча вернулись в дом Дзазуны без Тамаза. А когда укладывались спать, Лия услышала их разговор.

– Похоже, у ведьм живем, Гоча? – сказал Бесо.

– С чего ты так решил? – спросил тот.

– Весь день не выходят из головы слова старухи, будто закодировала. И еще. Я вот говорил при ней, что воюю с 19 лет, а откуда она узнала про тебя?

– Не ведьма она, а проницательный человек, да и этого не нужно, чтобы отличить обстрелянного от того, кто видел войну только в кино, – ответил Гоча.

– А внучка, чуть не свалившая меня наповал?

Гоча смачно зевнул:

– Ну, это отдельная история. По-моему, она тот феномен, о котором года два назад трубили газеты…

– Все равно нечисто…

На следующий день Тамаз под конвоем привел Ираклия, а Бесо спросил его:

– Что это ты, картвели,[8] в отряд к нам не идешь, мы ведь не нанялись одни твой дом отстаивать?

Взлохмаченный Ираклий, с густой растительностью на больших натруженных руках, занервничал и стал потеть, как снежный человек с горных ледников, которого поймали и привели на эту жару.

– Что молчишь? – настойчиво спросил Бесо.

– Абхазы не сделали мне ничего плохого, – ответил кузнец.

– Теперь сделают! – уверил его Бесо.

– После вас, – оглядевшись вокруг – в небольшой, но многозначительной паузе, – может быть! – выдохнул он.

Тамаз подскочил к нему.

– После нас! – прошипел он. – Кажется, Бесо, этот вонючий мегрел не верит в нашу победу.

Оскорбленный Ираклий побагровел и сжал кулаки, и всем показалось, что он вот-вот с мощью собранных во гневе сил обрушится на плоскую голову Тамаза и размозжит ее. Бесо и Гоча оцепенели, а Тамаз ощутил себя на волосок от смерти, испытывая животный ужас. И лишь Лия, чистившая сеточкой во дворе казанок, спокойно и по привычке поймала его взгляд и мотнула головой: «Не надо, Ираклий!..»

– Оставьте человека в покое! – крикнула Дзазуна. – Душевнобольной он. Какой из него солдат!

Кузнец сник, свесив голову на грудь, успокаивая в ней бурлящий гнев, а потом понуро побрел домой. Опомнившись, Тамаз схватился за автомат.

– Отставить! – приказал Бесо.

А время шло своим чередом. В Ахны похоронили всех, кто погиб в той первой схватке: и абхазов, и грузин – а на улицах стало больше женщин, надевших черные вдовьи одежды. Лия почти не выходила на улицу, но нередко слышала перестрелки в горах, откуда их постояльцы приходили все обозленней. А однажды Гоча, сидевший у окна, выглянув, опешил.

– Стреляй же, стреляй! – бросился к нему Бесо.

И Лия увидела того, кто так всполошил их, человека, шедшего как-то боком и осторожно по-над редким ельником. Пока же Бесо оттолкнул Гочу и бросился к пулемету, тот, заметив их, быстро скрылся в зарослях. Яркие блики от выстрелов потом долго освещали тенистую комнату, а треск в ней стоял такой непереносимый, что Лия даже закрыла уши.