Гончарный круг (сборник) - Аслан Кушу

Вечером Хаблау прибежал во двор первым, забрался в конуру, положил голову на лапы, пахнущие снегом, и сладко задремал. Было тихо, но потом чьи-то сапоги заскрипели по насту за забором. Хаблау вздрогнул и прислушался. Шаги были явно не хозяйскими. Скрипнула калитка. Пес выскочил из конуры. Во двор вошел участковый милиционер Осман. Это был долговязый человек, с размашистой походкой. Он строго прикрикнул на пса: «Сидеть!», направился к сараю и, освещая его порог фонариком, долго рассматривал следы Асы. Хаблау был псом законопослушным и узнавал аульских начальников по высоким шапкам, осанке и запахам одеколонов, потому и не бросался на участкового. Осман же несколько раз дернул дверь в дом, постучал в нее громко и, не получив ответа, ушел. Тревога охватила пса. Несколько дней назад Осман, страстный коллекционер оружия и заядлый охотник, уже приходил к Зауру. И между ними состоялся разговор.

– В прошлый раз, Осман, ты просил продать ружье, – говорил ему Заур. – Я не продал, сказав, что оно дорого мне как память об отце, который трофеем привез его из Берлина. Теперь же ты просишь продать Хаблау. Видано ли такое, чтобы друзьями торговали?

– Память, друг! – промычал, передразнивая его, участковый. – Слова все это, пустой звук! Посмотри на себя. Как перестал колхоз платить, оборванцем ходишь, крошки лишней в доме нет.

– Не слова это, Осман, и не пустой звук, – возразил Заур. – Я вот болел недавно, так Хаблау сам на охоту ходил, то зайца затравит и принесет, то куропатку Он, как человек, Осман, все чувствует, а ты говоришь, продай.

Сегодня Осман, не как тогда, ушел внешне довольным, но тем не менее, тонким псовым обонянием, сквозь запахи табака, одеколона, кожи, в которую он был одет, Хаблау учуял запах желчи. Пахнущие ею люди никогда хорошо не поступали. Пес это знал и стал беспокоиться о хозяине.

Ближе к полуночи вернулся и Заур. Хаблау бросился к его ногам и, стараясь обхватить их лапами, стал суетиться и скулить.

– Что с тобой, Хаблау? – присел к нему хозяин. – Не заболел ли ты, – потрогал его за нос, добавил, – нет, вроде…

Но пес не унялся даже тогда, когда Заур вошел в дом, продолжал скулить и стал скрестись в дверь.

– Да что с тобой? – Заур вышел на веранду и вновь присел перед ним.

Глаза пса тлели в ночи тусклыми огоньками…

Спозаранку Осман снова пришел. Но на этот раз Хаблау преградил ему дорогу, оскалился.

– Убери собаку! – крикнул он вышедшему на порог Зауру.

Тот привязал пса. Они вошли в дом.

– Куда ты ездил с Теучевым накануне его убийства? – присев за столом и разложив какие-то бумаги, поинтересовался Осман.

Заур, правдивый по натуре, рассказал все без утайки:

– Он жеребенка моего на охоте подстрелил и хотел, чтобы я тушу забрал. А когда отказался, предложил деньги.

Осман сделал пометки в бумагах и продолжил допрос:

– Ну, и что было дальше?

– Я отказался от денег.

Участковый пристально посмотрел ему в лицо, снова что-то бегло пометил и спросил:

– А потом?

– Он ударил меня, – глухо ответил Заур.

– Значит, был мотив? – заключил Осман.

– Какой мотив? – догадка о том, к чему он клонит, обожгла допрашиваемого.

– Мотив убить его! – подналег Осман.

Заур вздрогнул и продолжил:

– Не скрою, будь тогда под горячую руку ружье, может быть, и убил бы. А так, скажу честно, нет на мне крови Теучева.

Участковый вновь что-то черкнул, а Заур невольно прочитал: «Склонен».

– Не верю я тебе! – укладывая бумаги в папку и давая этим понять, что допрос окончен, Осман поднялся. – Был я на месте убийства и там смотрел, откуда стреляли. Нет в округе охотника, кроме тебя, кто пользуется пулями, знаю точно, как нет и того, кто с такого расстояния может попасть человеку в голову.

– Но это мог быть и заезжий, – попытался возразить Заур.

– Заезжий? – усмехнулся Осман и почти в упор прошипел. – На твоей лошади? Подковы Асы на том месте!

– Она всегда на воле, – угнетенно сник он. – Могла просто пройти там.

– Просто пройти! – передразнил его участковый. – Собирайся! Повезу в райотдел. Слишком много улик. Там разберутся!

Заур надел телогрейку, сапоги, собрал вещи в рюкзак и сел в машину. Они отъехали. В Хаблау окончательно проснулся дикий и свирепый зверь. Он несколько раз дернул цепь цыганской ковки, разорвав ее, перемахнул через ограду и помчался наперерез машине через поле, утопая по грудь в сугробах. Собачья ярость клокотала в нем и вместе с уходящими силами запирала дыхание, но он рвался из плена стихии и бежал, бежал, бежал… Даже то, что он не успел к дороге, когда пролетел вездеход участкового, не остановило его.

– Притормози, – попросил Османа Заур, – погубишь ведь собаку.

Осман нехотя остановился. Заур вышел из машины. Хаблау, усталый, и с той же тревогой, стал ластиться к ногам, чем очень растрогал его.

– Иди домой, Хаблау, – приказал Заур и потом, поднимаясь в машину, повторил более требовательно, безнадежно махнув рукой, – иди, я сказал!

– Трогательная сцена, – съязвил Осман.

Некоторое время они ехали молча. Первым заговорил Заур.

– Если вдруг что, возьми пса себе, – предложил он и тихо добавил, – если, конечно, пойдет.

– Э-э, нет! – криво усмехнулся Осман. – Теперь меня неправильно поймут.

А Хаблау первый раз ослушался хозяина и сидел на том месте до той поры, пока солнце не прибрало за горизонт свои лучи, а ночь не поглотила в заснеженной дали призрачную надежду.

К вечеру слух о том, что Осман арестовал Заура, разнесся по аулу. В это же время в дом к Газизу пришел Амир.

– Состряпал? – поинтересовался у него Газиз.

– А разве не слышал? – заглядывая ему в глаза, ответил тот и вальяжно, как человек, вошедший в общество, о котором давно мечтал, расположился на диване.

Газиз поднялся, вышел в соседнюю комнату, принес и передал Амиру пачку банкнот:

– Пересчитай!

– Деньги любят счет, – ответил Амир и расторопно зашелестел купюрами.

Он ловко пересчитал деньги крючковатыми руками, пальцы которых на это время вдруг обрели необычайную легкость и виртуозность, положил их во внутренний карман.

– Ты где этому научился? – спросил его Газиз.

– Деньги пересчитывать – дело немудреное, – ответил тот самодовольно.

– Я не об этом, – уточнил Газиз, – стрелять метко?

– В армии я был хорошим солдатом, – услужливо ответил Амир.

– А подставлять людей?

Амир обиженно захлопал глазами, но потом успокоился и в надежде еще получить приработок отходчиво протянул:

– Опыт работы в следственных органах – на Севере.

– А ушел почему?

– Платили мало, взятки стал брать.

– Я буду платить много, – заверил его Газиз, – только рот на замке держать надо.

– Могила! – ответил Амир и, попрощавшись, растворился в ночи.

Газиз закурил сигарету и долго ходил по комнате. Успешно завершив какое-нибудь дело, он всегда смотрел в прошлое, подводил итоги, определял будущее. Что он помнил из детства? Мало чего хорошего. Вспомнил ночи, когда засыпал под пьяное бормотание отца и тихие всхлипывания матери, бесцветные дни, лишенные как больших потрясений, так и радости. Он всегда стеснялся своих родителей, потому что был изрядно честолюбив, – отца, который беспробудно пил на колхозной лесопилке, мать-телятницу – всегда придавленную заботами семьи. Нет, жить, как они, он не желал. И хотя из-за чрезмерного честолюбия часто ощущал дискомфорт в жизни, все же дорожил им, считая, что, благодаря именно ему, еще в ранней юности стал подумывать о своем более высоком предназначении. И он не только думал, но и готовился к этому, одерживая с помощью честолюбия верх над собственной хилостью и прочими обстоятельствами, в которых родился и рос. Его сверстники гоняли футбол, а он, считая эту игру несерьезной для становления крепкой личности, упорно занимался боксом, наращивал мышцы и читал… философов, ожидая время, в котором мог бы применить полученные навыки и знания, полнее состояться. И время это, хоть и с некоторым опозданием, пришло.

Ему было тридцать пять, и он жил в стране, пока еще богатой, но уже походившей на магазин на линии фронта и огня, брошенный бежавшими хозяевами. Дряхлеющее на глазах прошлое сдавало позиции настоящему – более яростному и, можно сказать, свирепому, порожденному первыми тектоническими процессами в обществе при перестройке. «Есть время «можно», и нужно торопиться, пока не придет «нельзя», – решил Газиз и с головой окунулся в доселе чуждую для него криминальную жизнь. Создав и возглавив преступную группировку, он потрошил проезжающие поезда, грабил автотранспорт дальнего следования. Аппетиты росли. И он обложил данью всевозможных кооператоров, тех, кто, по его мнению, был ничем не лучше его. Они растаскивали добро некогда могущественной империи, а он отнимал его у них. Прибирая к рукам город за городом, с особой жестокостью расправляясь с конкурентами, и за это прозванный в народе Мамаем, он приблизился к черноморским портам. Но они-то и стали для Мамая Куликовым полем. Бывшие комсомольцы, чей прежний локомотив – коммунисты, которые были теперь пригодны разве что для брани на митингах, выдвинулись вперед и вкупе с другими приверженцами укрепления государственности дали бой по стране таким бандитам, как Газиз. Многих положили тогда, а он еле унес ноги, зализал раны и остепенился в этом ауле.